Напряжение, однако, слишком велико. Ведь после мучительной операции не прошло еще и суток! И постепенно ответы юноши становятся сумбурными: силы оставили его.
— Был офицер! Допрашивал… Называл партизаном! — взволнованно шептали медсестры Татьяне Васильевне, которая с утра уже была под окнами больницы.
«Вот оно, начинается!» — похолодела от ужаса мать. Но тотчас же другая, более острая мысль заслоняет все остальное: «Неужели им что-либо известно? Что именно? Откуда?»
Неопределенность — мучительнее, страшнее всего. И те короткие летние ночи, которые проводила Татьяна Васильевна без сна у знакомых, окончательно изнурили ее.
Медленно, в постоянной тревоге и ожидании тянутся дни. Сколько их уже позади? Татьяна Васильевна потеряла счет. Она жила лишь одной надеждой: во что бы то ни стало спасти сына. И когда наконец после долгих уговоров и просьб ей разрешили короткое свидание с Женей, это показалось ей несбыточным счастьем.
А через несколько дней, когда юноше стало немного лучше и он уже всерьез начал подумывать о побеге из больницы, ему пришлось пережить еще одно испытание, которое едва не кончилось трагически.
Два рослых автоматчика в серо-зеленых мундирах и тяжелых кованых сапогах замерли без движения у дверей палаты. Гитлеровский офицер (Женя видел его впервые) холодно и бесстрастно чеканит, глядя в упор:
— Германским властям все известно. Ты — партизан! Ты был в лесной банде и стрелял в доблестных немецких солдат. На пощаду не рассчитывай… Тебя ждет казнь на городской площади, на виду у всего Бобруйска!
Появление жандарма в сопровождении автоматчиков, его тон, которым он надменно и уверенно бросал грозные обвинения, — все это было настолько неожиданно, что юноша в первую минуту слегка растерялся. «Все! Это — конец! — проносится в его голове страшная мысль. — Докопались, все разузнали!»
И только огромным усилием воли он заставил себя сдержаться, сохранить внешнее хладнокровие.
— Молчишь, партизан? Нечего сказать перед смертью?
— А что мне говорить? — спокойно отозвался Евгений. — На прошлом допросе я уже объяснял: в партизанах никогда не был и, где они, представления не имею…
— Не отпирайся! Нам известно все. Слышишь, все! И даже то, что отец твой — партизан, замаскированный разведчик, мы тоже знаем!
Обернувшись в сторону двери, офицер небрежно щелкает пальцами. Почти тотчас же в палату, с опаской поглядывая на солдат, входит немолодой уже мужчина и, замерев у порога, подобострастно кланяется. Его лицо, несомненно, знакомо Жене. Однако вспомнить, где именно и при каких обстоятельствах они встречались, он, как ни стремился, не смог.
— Ну что? — холодно процедил сквозь зубы фашист.
— Он! Это точно он, — едва взглянув в сторону Жени, угодливо шептал неизвестный.
— Хорошо. Можешь идти!
«Теперь я раскрыт. Раскрыт окончательно!» — решает в отчаянии юноша, и слезы сами собой навертываются на его глаза.
— Жидок на расплату? — ликовал фашист. — Заплакал. Благодари за все своего отца — ведь это он отправил тебя в банду.
«Я ушел в отряд сам. Чтобы бить без пощады и жалости таких, как ты, убийц и палачей! — едва удерживается, чтобы не выкрикнуть прямо в лицо гитлеровцу, Женя, но в тот же момент в голове его проносится мысль: — Стоп! Называя отца партизаном, он ни единым словом не обмолвился о брате. А ведь Николай давно уже партизан. И об этом в Парщахе знают едва ли не все! Отца же заподозрить нелегко — в округе его считают человеком мирным, далеким от войны. Он вне подозрений. Получается, что все это — провокация?»
— А ты неглупый малый, — понимает по-своему молчание юноши офицер. — И умереть в свои семнадцать лет совсем не торопишься. Ведь так? Ну ладно, перейдем к делу. Нам нужны от тебя некоторые сведения. От них, и только от них, зависит теперь жизнь твоя.
— Что вы от меня хотите? — выкрикнул Женя. — Я не партизан, и мой отец тоже. Вы это слышали? Так зачем же обвинять нас в том, к чему мы не причастны?
— Ого, малыш! А ты, оказывается, можешь и огрызаться? Напрасно, совершенно напрасно. Честно говоря, мне тебя жаль. Да, да, именно жаль! Ты ведь так молод и в банду попал явно по ошибке. Учитывая это, германские власти могут, пожалуй, сохранить тебе жизнь. Однако при одном условии, если…
— Я не партизан!
— Не горячись, Евгений. У тебя один выход — честно, ничего не утаивая, рассказать нам о своем отряде, о его численности, вооружении, о стоянках, о лицах, сочувствующих и помогающих партизанам. Ты выйдешь на волю и будешь спокойно, не вызывая ни у кого подозрений, жить в своей деревне. В банду тебя без руки не возьмут… Тем лучше! А нам ты пригодишься и будешь полезен. Будешь хорошо работать — немецкие власти простят тебя и могут даже вознаградить. Подумай хорошенько. Мы даем тебе для этого несколько дней…