Василе несколько секунд прислушивался к тишине и, махнув рукой, быстро пошел.
Женщина поспешила за ним. Они пересекли улицу, затем на цыпочках прошли полутемный коридор префектуры и очутились во дворе. В глубине, у тюремного флигеля, стоял часовой. Василе пошептал ему что-то, и женщину впустили в узенький тюремный коридорчик, с рядом низких, обитых жестью дверей. Над столиком на стене тускло горела керосиновая лампа, отбрасывая на потолок желтый сетчатый кружок света.
В одной из камер слышался слабый стон, поминутно заглушаемый чьим-то надрывным кашлем.
Василе прикрутил фитиль и проводил женщину в дальний неосвещенный конец коридора.
— Тут стой, домна, — тихо сказал он и ушел. Сдавив руками грудь, как бы сдерживая трепещущее, готовое вырваться сердце, Нина Давыдовна слушала, как после томительной долгой тишины звякнула щеколда, будто охрипший цепной пес, зарычала железная дверь и по бетону коридора зашаркали приближающиеся шаги. Солдат подвел к матери Мишу Клименюка.
— Тихо, домна, очень тихо, — предупредительно сказал он и удалился.
Мать обняла слабое, обмякшее, будто без костей тело сына, судорожно прижала к себе и стала целовать его щеки, пылающий жаром лоб, глаза, волосы, ощущая на губах терпкий, солоноватый привкус запекшейся крови.
— Мишенька, сыночек мой родненький! Что же вы наделали, погубили себя. Ничего я не знала, скрывал от матери, — шептала она.
— Не обижайся, мама. Так нужно было. Не только ты, ни одна мать не знала. Никто не должен был знать об этом. Это, мама, великая тайна.
— Как же они узнали, сынок?
— Брижатый предал нас. Поверили мы ему, приняли…
— Как же так? — сокрушенно шептала мать.
— Учились вместе. Комсомольцем он был. И вот, видишь… ошиблись, — Миша замолчал и плотнее прильнул к матери.
Мать, едва касаясь, провела рукой по пылающему лбу сына.
— Горячий ты…
— А мне все кажется, будто кто-то ледяными руками гладит по спине, по плечам… и все старается схватить за горло. Не знаю… не скажу…
Мать быстро распахнула ватник и, полами обхватив сына, крепко прижала к груди его голову, чтобы не крикнул в полубреду.
— Это я, Мишенька, твоя мама. Успокойся, я с тобой, сыночек, — страстно шептала она над самым ухом сына.
Чудодейственное материнское тепло и нежные слова ласки постепенно вернули Мише сознание.
— Мама?
— Я, родненький.
— Хорошо. А я думал, опять они…
Мать, помолчав, спросила:
— Мучают они вас?
— Ничего, мама. А как хлопцы держатся! Мы им на допросах ни слова не сказали. Они видят, что мы сильнее их, потому и злятся. А мы все спокойны. Правда на нашей стороне.
Миша оживился. Он как-то тверже стал на ноги. Казалось, к нему вернулась его прежняя сила и упругость.
— Нам один солдат говорил, что Красная Армия гонит фашистов. Потому фашисты и злятся. Они это от страха. Скоро им конец.
— Но вам-то, сынок, тяжело.
— Борьба, мама. Без этого не может быть. Мы все знали, что может быть тяжело и может… погибнем. Но мы с радостью умрем за Родину… Она не забудет нас. А ты, мама, не печалься. Вернется с фронта Ваня, расскажи ему обо мне. Все расскажи. Он гордиться будет, что у него такой брат. И тебе и тату не будет стыдно за сына.
Миша смолк на секунду, затем, как бы спохватившись, порывисто притянул к себе голову матери и живо зашептал:
— Мама, беги сейчас в Катеринку. Там у нас в погребе, в углу под картошкой, зарыт радиоприемник. Скажи тату, чтобы он скорее достал его и запрятал подальше. Мы ничего не скажем жандармам. Но бывает, мама, вдруг среди нас окажется слабый, не выдержит пыток и выдаст. Ведь смерть, она все-таки страшная… и если эти звери узнают, что у меня приемник, то и тебе, и тату конец. Понимаешь, мама?
По коридору снова зашаркали шаги. Женщина вздрогнула. Эти знакомые уже шаги казались ей сейчас новыми, наполненными каким-то зловещим смыслом, потому что с этими шагами близилась разлука с сыном. Мать ясно понимала, что эта разлука-навсегда. Она больше не увидит Мишу. Она еще крепче прижала сына к груди, будто решившись не отдавать его.
Василе подошел и остановился. Он также понимал, что это последнее свидание матери с сыном, поэтому не решался вторжением своим нарушить трагическую минуту разлуки. Солдат чувствовал себя виноватым в том, что сейчас происходило на его глазах. Он в смущении отступил назад и отвернулся. И тяжко, тяжко стало на душе этого простого румынского солдата, крестьянина, отца троих детей, человека, на которого против его воли надели форму жандарма и заставили мучить людей, преступление которых состояло в том, что они боролись за свою свободу и счастье.