— Жандармы? Я понимаю, не сами вы. Все же можно осторожнее как-нибудь.
Белое лицо девушки, слегка тронутое загаром, рдело от волнения, черные смоляные полудуги бровей выпрямились, сомкнулись над переносицей. Она подняла с земли тяжелый прибор и бережно поставила в сторону.
— Ну вот, хотя бы вот так. — Она взяла из груды другой предмет и также аккуратно поставила у стены.
— Знаете, я вас попрошу, выносите через дверь и вот сюда складывайте, а я побегу подыщу место, куда спрятать. Хорошо?
Девушка увидела глобус и подняла его.
— Вот на этом шаре вся наша земля. Вот это Америка, здесь Африка, тут Азия, вот, зеленая, Австралия. А это — Европа. А вот здесь, от самого севера и аж до сих пор, а здесь от Польши до Тихого океана, — тут девушка перешла почти на шопот, — наш Советский Союз — самая великая, самая красивая и самая дорогая страна на всем свете.
Она замолчала и стояла чуть улыбаясь одними черными, как антрацит, глазами. И люди, слушавшие её, тоже улыбались. Видимо, слова девушки, сказанные так просто и задушевно, проникли в сердце. Неловко стало людям, несмотря на то, что их принудили это делать. А девушка уже совсем мягко, почтительно, как подобает говорить со старшими, сказала:
— Я скоро приду, а вы выносите, складывайте вот сюда, в сторонку, только, пожалуйста, поосторожнее.
Она приветливо улыбнулась, заговорщицки кивнула головой и пошла к калитке.
Проводив отеческим взглядом удаляющуюся гибкую, проворную девушку, дед Трофим сокрушенно промолвил:
— А в самом деле, некрасиво у нас получилось.
— Да, — протянул Кондрат, — молодец дивчинка.
— Чья она такая? — спросил дед Трофим.
— Наша, крымская, — не без гордости ответил дед Кондрат, — Ефима Попика дочка, Поля.
— Ефима Попика? Это того, за школой? Вот, вот. Хорошая дивчина.
— У вас в Катеринке, небось, нет таких, — подтрунил Кондрат.
Дед Трофим покосился на него и строго приказал:
— Давайте выносить и аккуратно складывать.
Вскоре вернулась Поля вместе с учительницей Екатериной Федоровной.
Пользуясь промежутками, когда на дворе не было ни румын, ни агронома Николенко, они вдвоем украдкой до позднего вечера таскали к учительнице приборы и муляжи и прятали их.
— Спасибо вам большое, Екатерина Федоровна, вы хорошо сделали, и многие вам спасибо скажут.
Прощаясь с учительницей, девушка задумчиво проговорила:
— А завтра знаете, какой день?
— Вторник?
— Да нет, я не об этом.
— Не знаю, о чем ты.
— Забыли? Завтра же первое сентября, начало занятий в школе.
— Забыла, — призналась учительница, — в голове сейчас все перепуталось.
— Знаете, что я думаю? Пройдет время, и снова откроется наша школа, и дети будут заниматься опять по этим приборам. Как вы думаете, Екатерина Федоровна, ведь будут?
— Я уверена, — ответила учительница и ласково погладила по голове ученицу. — Чудесная ты девушка, Поля. Прямая, ясная и честная. Только мечтательная немного, как пушкинская Татьяна. Ты ведь всегда была такая, правда?
— Может быть, — зарделась девушка и, чтобы скрыть смущение, спросила:
— Екатерина Федоровна, а если вас румыны заставят учить детей на их лад, станете?
— Думаю, что нет.
— Вот и я, если бы была учительницей, ни за что не стала. А если бы заставили, то учила так, как вы учили нас.
Глава 10 ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
На следующий день Александру Ильиничну Моргуненко вызвали в жандармерию.
Она шла в полной уверенности, что объяснение с начальником будет не из приятных. Неспроста ее требуют именно после резкого разговора с агрономом.
Она старалась сосредоточиться. Необходимо было предстать перед румынским жандармским офицером спокойной и уверенной в каждом своем слове. Александра Ильинична перебирала возможные вопросы жандарма, больше всего останавливалась на одном: «где ваш муж?» и обдумывала ответ.
На цементной площадке у входной двери жандармерии стоял часовой. Зевая и переминаясь с ноги на ногу, он лениво смерил женщину взглядом и спросил:
— Что надо?
— К начальнику, — ответила Моргуненко.
Жандарм посмотрел на женщину, затем на солнце, явно недоумевая, почему так рано являются к его начальнику, и ушел доложить.
Просторный зал сельского клуба был разделен перегородками на несколько комнат. От входной двери до задней противоположной стены здания тянулся узкий коридор с двумя дверьми по обеим сторонам. Дверь вправо, куда ушел часовой, вела в приемную начальника, влево в кухню, где готовился стол офицеру и его писарю адъютанту Петре. Прямо в конце коридора виднелась в полутьме узкая дверь в кладовую, превращенную теперь в камеру для арестованных.