— Прошу пить и… веселиться.
Полицай, агроном, староста подняли стаканы. Учителя оставались неподвижны.
— Я хочу видеть бокалы осушенными, — произнес Анушку, пытаясь улыбнуться, и поднял стакан.
Над столом поднялся агроном Николенко.
— Я предлагаю выпить за здоровье нашего дорогого начальника и пожелать ему всех благ.
— Вот это правильно! — воспрянул совсем было скисший Романенко. — А то сидят, как на похоронах.
— Зер гут, — брякнул Шмальфус и чокнулся с агрономом.
Недружно звякнули бокалы, кое-кто выпил. Некоторые из учителей приподняли бокалы, иные поднесли к губам, но, не выпив, поставили обратно.
— Господа учителя, пейте, что вы в самом деле, — тихо уговаривал Фриц.
Романенко нагнулся к пожилому учителю Еременко, любителю выпить.
— Некрасиво поступают учителя. Разве так можно? Все-таки власть, обидится, может выйти неприятность. Начните хоть вы, Савелий Викторович.
— Вот, вот, — подхватил Шмальфус, услышавший разговор, — по вашему методу, Савелий Викторович, с пивком.
Еременко поднял свой стакан, глотнул и… поставил обратно.
Тост за здоровье именинника не был поддержан учителями. Они сидели в полном молчании, неподвижно, словно закованные в кандалы.
Стенные часы глухо пробили одиннадцать.
Анушку поднес к губам бокал. Заметно дрожала его рука. Он выпил цуйки, запил зельтерской, налил рому, выпил, снова запил зельтерской и, расстегнув ворот мундира, вышел из-за стола.
— Петре! Объяви всем присутствующим, что вечер окончен, — сухо приказал он и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.
Гости стали расходиться. Первыми дружно поднялись и покинули стол учителя, за ними вразброд расходились остальные. С грустью покидали переднюю цыгане-музыканты, пожирая яства на столах голодными глазами.
Через полчаса в жандармерии было тихо. Анушку вышел из комнаты. Лицо его было багрово от выпитого вина и возбуждения. В передней лихо храпел Петре. Именинник сел на свое прежнее место и мрачно оглядел столы. Оплывали догорающие свечи, от порывистого дыхания дрожали язычки пламени, их отражения плескались в невыпитых бокалах, плясали в чесночном соусе, барахтались и вязли в застывшей чорбе.[7]
Локотенент выпил еще бокал цуйки и тяжело опустился на стол. Он долго сидел, обхватив голову руками, как бы стараясь удержать расползающиеся мысли. Хмель путал в голове все происшедшее в этот вечер. Через некоторое время он открыл глаза и огляделся. В синем дыму нелепо качались предметы, сдвигались с мест, двоились и троились, теряя свои очертания. Анушку попытался сосредоточить взгляд на каком-нибудь предмете и выбрал стенные часы. Но и те, ему казалось, двигались, цифры прыгали, а стрелок получалось так много, что нельзя было угадать, какие из них настоящие.
И вдруг все эти бесчисленные стрелки сдвинулись и исчезли. Остались только две, опущенные вниз, в сторожу, точно усы на широком скуластом лице. Да, да, темные усы, а под ними рот, растянутый в злую усмешку. И настолько знакомым показалось ему это лицо, что он отшатнулся назад. Он стал рыться в помраченной вином памяти, где же он встречал это лицо, и не раз. И вдруг… о, ужас!
Он чувствует, как хмель проходит, возвращая расстроенную память. И встают картины. Одно за другим мелькают села, люди, точь-в-точь вот с такими же вислыми усами и всегда враждебными глазами. И это лицо, что было сейчас на стене, вдруг приняло какое-то необычайно страшное выражение: брови грозно нахмурились, губы сжались в тонкую, злую змейку. Анушку зажмурился, тряхнул головой, стараясь отогнать навязчивый призрак. Но лицо преследовало его. Наконец оно отделилось от стены и двинулось.
Траян Анушку в ужасе выскочил из-за стола и, выхватив пистолет, выстрелил в надвигающийся призрак.
Через секунду в дверях стоял перепуганный Петре и смотрел, как посреди комнаты его начальник в исступлении топтал ногами стенные часы.
Глава 12 МЫ — КОМСОМОЛЬЦЫ
Сегодня у Парфентия собираются близкие товарищи.
Сгущаются сумерки. В сарае темнеет. В дальнем углу, невидимая, хрустит сеном корова. В ближнем от дверей углу белеют две жердочки — насест, память о курах, съеденных непрошенными гостями.