Бой разгорался. И в этом бою он, Парфентий Гречаный, комсомолец-партизан, должен стать победителем. Он видел перед собою будто живые двигающиеся фигуры на доске, лицо офицера, подернутое багровыми пятнами волнения, его закушенную губу, над которой нервно вздрагивали усики.
Парфентий сделал еще ход и еще. И снова взгляд в сторону Миши, но уже ликующий, который говорил: «Не волнуйся, друже, все в порядке».
И вдруг офицер, видимо от волнения, сделал какой-то нелепый ход.
— Туда нельзя, ваша ладья под боем, — предупредил Парфентий.
— Играй!
— Тогда шах вашему королю, — не сдержав волнения, объявил Парфентий, сделав ударение на последних словах.
Офицер передернулся. Он в упор посмотрел на противника. Он понял, о каком короле говорил этот мальчишка. Глаза их скрестились, черные со злобными искрами и голубые, повешенные изнутри торжеством победы. — Что ты сказал?
— Я сказал, шах вашему королю, — с удовольствием повторил юноша.
— Так… а… дальше?
— А дальше — мат. Ваш король должен капитулировать.
Офицер бросил игру, спутал фигуры на доске и поднялся. У всех присутствующих было опасение, что он сейчас ударит Парфентия. Но этого не случилось. Анушку, видимо, большим усилием сдержал себя.
— А что ты еще умеешь делать? — спросил он сквозь зубы.
Парфентий недоуменно улыбнулся.
— Я уже говорил вам… да всего и не перечислишь.
— А листовки писать ты тоже умеешь?
— Листовки? Нет, не пробовал.
— А кто пробовал?
— Не знаю.
— Врешь! — теряя терпение, крикнул Анушку.
— Не вру. Откуда мне знать?
Офицер понял, что перед ним юноша с характером, и подавил в себе ярость.
— Эх, Гречаный, Гречаный, ты такой талант. У тебя хороший голос, я слышал, как ты пел, хорошо пел. В Одессу поедешь, в оперу.
— Я не хочу быть артистом.
— А кем же ты хочешь быть?
— Капитаном дальнего плавания.
— Ах, вот как! — притворно засмеялся офицер.
В этот момент вошли жандармы.
— Все обыскали?
— Так точно, домнул локотенент..
— Что нашли?
— Ничего, кроме вот этого, — ответил жандарм, подавая офицеру две книги.
Анушку повертел книги и, сам не умея прочесть, подал начальнику полиции.
— Что это за книги?
— Джио-ва-ни. Спартак, — прочитал Романенко и спросил Парфентия: — кто этот Спартак?
— Римский гладиатор, вождь восстания рабов в Риме.
— Джу-зе-ппе Га-ри-баль-ди, — читал Семен обложку второй книжки.
— А это кто такой?
— Знаменитый итальянский полководец, который…
— Ну хватит, — перебил офицер, — экзамен мы потом устроим. Ты, гроссмейстер, пойдешь со мной. Там подробно расскажешь обо всем и, может быть, припомнишь все же, кто занимается всем этим делом.
Он показал Парфентию одну листовку из тех, что были расклеены этой ночью комсомольцами.
— Я ничего не знаю.
— Это мы выясним. Мы знаем больше, чем ты думаешь. И не прикидывайся.
— Это сделали партизаны, — пояснил Парфентий.
— Кто сказал?
— Все говорят.
— Кто это все?
— Ну, люди.
— А откуда люди знают?
— А там же написано, читайте: «Штаб партизанского отряда».
— Хорошо. Шахматы возьми с собой. Этот тоже пойдет с нами, — кивнул офицер на Мишу Клименюка.
Мать в пугливом ожидании следившая за всем, что происходило, поняла, что в дом вошла беда. Она решительно шагнула к двери и загородила дорогу.
— Куда вы его ведете? За что? Я знаю, что мой сын не виноват.
— Пусти, старуха, — грубо оттолкнул офицер.
— Нет, не пущу! Скажи, за что вы его уводите?
— Не беспокойся, мама, — промолвил Парфентий, обнимая мать, — я скоро вернусь, я ни в чем не виноват. Господин офицер, наверное, хочет сыграть со мной решающую партию… это называется реванш. Но ты не волнуйся, я все равно выиграю, мама.
Глава 19 В ЗАСТЕНКЕ
В жандармерии Парфентия и Михаила продержала всю ночь. Несколько раз начальник вызывал их на допрос, то вместе, то порознь.
Утром измученных, едва стоящих на ногах, начальник вызвал арестованных снова. Предъявленные обвинения в составлении и распространении по селам листовок были повторены. Бегло и сухо, локотенент Анушку задал те же вопросы, на которые арестованные так же твердо и спокойно отвечали:
— О листовках ничего не знаем.
В кабинете Анушку, где сейчас стояли двое арестованных, было тихо. Начальник сидел за столом и, глядя в окно, слегка барабанил по столу острыми, лакированными ногтями. Порой он вытягивал в трубочку губы, будто пытаясь свистеть. А то вдруг, закусив нижнюю губу, бросал короткий, колючий взгляд на стоящих перед ним юношей.