Парфентий с Михаилом ждали, что придумает для них и как распорядится ими начальник жандармерии. Им казалось, что допросы уже кончились, и сейчас Анушку, так и не узнав ничего, все-таки придумывает для них наказание.
Офицер встал из-за стола, вышел и остановился посредине кабинета, картинно заложив руки за спину.
— Ты можешь идти домой, — бросил он Мише, — а ты пока останешься.
Михаил не спешил уходить. Он вопросительно смотрел на Парфентия, казалось, взгляд его спрашивал: «Идти мне или остаться с тобой». Ему не хотелось уходить одному.
— Я тебе сказал — иди домой, — резко повторил офицер, — или тебе нравится здесь? Я приглашу тебя, когда будет нужно.
— Иди, Миша, — шепнул Парфентий, — зайди к нашим и скажи, чтобы не беспокоились.
— Хорошо, Парфень.
— Прекратить разговоры! — перебил Анушку. — А ты марш!
Михаил ободряюще кивнул Парфентию и вышел.
Локотенент Анушку прошелся взад-вперед по кабинету, разминая ноги, и снова сел за стол.
— Подойди ближе.
Парфентий подошел.
— Стань тут.
Парфентий стал.
— Вынь руку из кармана! — повысив голос, приказал начальник.
По тону офицера Парфентий понял, что тот, теряя самообладание, начинает раздражаться. Но юноша не испытывал той робости, которая обычно появляется у виноватого на допросе, когда он чувствует, что все нити находятся в руках следователя. Парфентий не боялся, так как был уверен, что явных доказательств его виновности у Анушку не было. Но все же сосал червь сомнения: для чего-то ведь оставили его одного. Стало быть, разговор еще не окончен. Наоборот, он видел, что сейчас офицер более воинственно настроен, чем до сих пор. Парфентий приготовился принять на себя все, с чем мог обрушиться на него начальник жандармерии. Он был доволен, что Михаила отпустили домой. Одному было несравненно спокойнее. И вообще, он сейчас с радостью согласился бы за всех отвечать один.
Анушку молчал, глядя в окно. Потом он перевел взгляд на стоящего перед ним белокурого подростка. На мгновенье у него мелькнуло сомнение: неужели, в самом деле, этот белоголовый деревенский мальчик способен на такое дело, которое подстать взрослому. Но вдруг офицер вспомнил что-то. В глазах его дрогнули злые искорки, на лице заиграли знакомые Парфентию багровые пятна. И все лицо локотенента Анушку, казалось, становилось полнее, будто набухало злостью.
— Так ты отказываешься?
— Я ничего не знаю.
— Ты писал листовку?
— Я не писал никакой листовки.
— Тогда скажи, кто это сделал?
— Не знаю.
— Врешь!
— Я говорю правду.
— Я посажу тебя в тюрьму на пять лет!
— Я не виноват.
— На десять лет!
— Я ничего не делал.
— На двадцать пять лет! Ты забудешь, что на небе есть солнце, а на земле свободно живут люди. Забудешь, что у тебя есть отец, мать.
«Ты не проживешь двадцать пять лет, гад. Тебя убьют», — подумал Парфентий, но вслух сказал:
— О листовках я ничего не знаю, хоть убейте на месте.
Голос Парфентия прозвучал так твердо и убедительно, что Анушку потерял нить разговора, сбился совсем, и теперь каким-то другим, срывающимся голосом, крикнул:
— И убью, как паршивого щенка! Ты думаешь, я забыл рощу? Или я не знаю, что ты позавчера не был на работе? Или… ты что вчера говорил?
— Кому?
— Мне, за шахматами.
— Я не помню, — солгал Парфентий, хотя прекрасно помнил все до мелочей из того, что происходило вчера на шахматном поединке.
— Что ты сказал насчет короля?
— Просто объявил ему мат.
— Ага, объявил ему мат! А как ты это сделал?
— Как всегда делают в игре.
— Ты не хитри, что ты имел ввиду?
— То, что партия проиграна и король должен сдаться.
— И больше ничего?
— А что же еще?
У Парфентия отлегло от сердца. Самое опасное — разговор о листовках-остался позади. А насчет короля было не страшно. Они сами не больно боготворят своего монарха. Парфентий не раз слышал, как «помазанник божий» становился предметом крепких солдатских анекдотов.
— А насчет капитуляции короля ты к чему сказал?
— Это у нас всегда так. Раз партия проиграна, то король падает.
— Капитулирует? — улыбнулся локотенент.
— Ну, конечно, — улыбнулся Парфентий.
В одно мгновенье с лица Анушку слетела предательская улыбка. Брови сомкнулись, недобрым блеском сверкнули черные маслянистые глаза. Он шагнул ближе и ударил Парфентия по лицу. Но этого локотененту было мало. Ярость еще кипела в нем. Надо было как-то разрядить ее. Он размахнулся еще раз. Удар пришелся по губам. От рассеченной губы Парфентий, ощутил во рту соленый привкус крови.