Жандармы — уже у нас за спиной. Соскакивают с велосипедов. В руках у них оружие. С криком «Хэнде хох!» приближаются к нам. Рядом с ними откуда-то появляется сын Кравчика.
«Ах ты, дрянь, — подумалось мне, — ты сам даешь нам доказательства, которых я минуту назад требовал от товарищей».
Кравчик тем временем, указывая на меня жандармам, говорит:
— Он знает того, который убежал. Они шли втроем.
Я не теряю хладнокровия, хотя нервы напряжены до предела. Пытаясь выпутаться, я говорю немцам, что у меня есть документы, которые я тут же им покажу. Мне необходимо добраться до кармана, а там уж я предъявил бы им пистолет — самый верный документ партизана. Но они отвечают мне чисто по-гитлеровски. На меня сыплется град пинков, приправленных ругательствами. Нервы напряжены настолько, что боли я не чувствую. Мозг работает лихорадочно. Как выбраться? Еще раз пытаюсь полезть за «документами». Но пистолетные стволы и бешеный крик жандармов заставляют меня снова поднять руки вверх. В таком положении любая попытка достать пистолет закончилась бы выстрелом. Замечаю, что «Мушка» держит руки поднятыми вверх. Минуту спустя жандармы ведут нас на полицейский пост в Даньдувке, мимо которого мы только что проходили.
Движение было большое, и я видел перепуганных, пробирающихся сторонкой людей. Я видел их взгляды и был уверен, что любой из них, если бы только смог, без колебания помог бы нам вырваться. Однако я знал, что могу рассчитывать только на себя.
Трудно мне сегодня описать, что чувствовал я тогда, маршируя под стволами направленных на меня немецких пистолетов. Этого нельзя описать. Я знал, что мне грозит смерть. Разные мысли мелькали у меня в голове, по главной была та — одна-единственная — вырваться из рук гитлеровских палачей. С каждым шагом приходили мне в голову какие-то события минувшего, факты, товарищи, с которыми мы вместе боролись, мать, ее слезы, когда она впервые увидела меня после выстрелов Либеры, Освенцим, его крематории, трубы и сладковато пахнущий дым, который мы чувствовали, сражаясь.
«Либера и многие другие палачи стреляли в меня и не попали, — промелькнуло у меня в мозгу. — А что если? Нет, живого на пост они меня не приведут. Тем более что у меня с собой компрометирующие материалы». У меня в карманах были различные заметки, воинские приказы, номера «Гвардиста» и, наконец, пистолет, добытый в сентябре 1943 года, пистолет, который я снял с убитого в Домброве Гурниче Фогеля. По пистолету они определят, кто привел в исполнение приговор Фогелю.
«10000 марок за поимку убийцы Фогеля у вас, сволочи, почти в кармане», — подумал я.
От злости у меня потемнело в глазах.
До поста каких-нибудь 200 метров. Пора действовать. Если не выйдет, погибну по крайней мере как солдат в бою.
Быстро поворачиваюсь вправо и крепко сжатым кулаком, как мы сжимали его, обмениваясь пролетарским приветствием в лесу, бью изо всех сил жандарма в лицо. Он выше меня и хорошо откормлен на польском горе. Однако удар был нацелен отлично. Жандарм пошатнулся, потерял равновесие. Было скользко, снег еще не успел растаять. Я бросился в поле. Не успел сделать и нескольких шагов, как грянули выстрелы. Я поскользнулся. Это и спасло мне жизнь. Я продолжал бежать в сторону Ензора. Пальто стесняло мои движения, я сбросил его и с пистолетом в руке бежал дальше. Хотелось мне несколько пуль послать немцам, но здравый рассудок пересилил. В руках у полицейских остался «Мушка». Стреляя, я только бы ухудшил его положение.
Обогнув сперва Ензор, я направился в сторону Явожно. Удачный побег прибавил сил. И хотя до товарищей было еще далеко, я знал, что спасен. Я мог рассчитывать на помощь польского населения. Жители слышали о нас, знали о диверсиях на железной дороге, о нападениях на сельские управы, о террористических актах по отношению к немцам и их польским прислужникам. Поэтому они помогали нам, поставляя сведения и предоставляя убежище.
Совсем измотанный, пробежав с небольшими перерывами около полутора десятков километров, мокрый и озябший, я добрался до Явожно уже в сумерках. Бег по подтаявшему снегу и волнения этого дня совсем меня измочалили. Я решил искать пристанища в первом попавшемся доме. Это, правда, было рискованно, поскольку отошедшие к империи территории были буквально нашпигованы немцами и фольксдойчами.
В конечном счете я верил в меткость своего пистолета и потому вошел в первый же дом с края. Я попал к полякам. Кажется, я сильно перепугал их своим видом и пистолетом, который держал в руке. Потребовав ночлега и пищи, предупредил, что если кому-нибудь придет мысль сообщить обо мне в полицию, то прежде, чем полицейские возьмут меня, я перестреляю всех в доме.