Пидгайный достал из кармана ещё кусочек сахару и показал мне.
— Так вот и Орлёнок. Целый день будет бегать за мной, коли почует в кармане у меня сахар.
Он опять потянул руку к морде коня. Тот привычно выгнул шею, осторожно принял подарок и с наслаждением стал хрумкать сахар, смешно оттопыривая губы.
Пидгайный, наверное, ещё рассказывал бы и о сахаре, и об Орлике, но я перебил его, спросив:
— А где же твой Сашко теперь?
— Воюет, — ответил он. — Вот только что письмо самолет доставил с последней почтой из-под Курска. Старший лейтенант. Думал лихим кавалеристом будет, а он танкистом стал… До привала далеко?
— С километр.
— С километр? — удивленно переспросил он. — А чего ж петухов не слышно… И собачки не лают, чегось… Разрешите мне с квартирьерами в село, — обратился ко мне Пидгайный.
Я разрешил. Он натянул поводья, и Орлёнок, с места рванувшись в галоп, весело поскакал по лужам.
Провожая его взглядом, мой адъютант негромко запел свою любимую песню:
По морям, по волнам,
Нынче здесь, а завтра там.
По-о морям, морям, морям, морям…
Мы подходили к большому украинскому селу Дубровка, о котором нам вчера только докладывали разведчики как о самом подходящем месте для отдыха. В Дубровке мы и должны были расквартироваться, просушиться, отдохнуть. Об этом после боя мы сообщили всем партизанам. Но ещё на подступах к Дубровке меня встретил начальник колонны и сказал:
— Села, товарищ командир, разрешите доложить, уже нет. Спалено дотла…
И действительно, Дубровки уже не было. На девять десятых она оказалась выжженной, разрушенной. В серой мгле раннего рассвета, точно призраки, маячили неуклюжие скелеты печей с высокими трубами, остовы обгорелых деревьев, холмики пепелищ, из которых ещё струились белые дымки. Мы двигались по улице Дубровки медленно, молча, как мимо гроба покойника. Огонь пощадил лишь несколько хат на краю села. Против них мы и остановились. Подошел комиссар и предложил осмотреть эти чудом уцелевшие хаты.
— Не стоит, товарищ комиссар, — сказал опять начальник колонны. — Дома все осмотрены, не стоит… Здесь чума… коричневая чума гуляла.
В голове колонны начался какой-то шум, кто-то неистово кричал:
— Назад… Не сметь без позволения.
— Разрешите выяснить, — сказал начальник колонны. Он круто повернул коня, зло стегнул его плетью и поскакал вперед.
Порывистый ветер, казалось, с трудом проталкивал на запад тяжелые тучи. Восточная кромка их была почти над Дубровкой. На лицо изредка падали тяжелые холодные капли дождя. Лениво мигали догоравшие на востоке звезды. Мертвая тишина водворилась в Дубровке. Партизаны один за другим подходили к нам и полушепотом спрашивали:
— Что тут было? Бой? Что же разведка трепалась?
Поручив начальнику штаба следить за порядком в колонне, мы с комиссаром и ординарцами пошли в хату, против которой стояли. Вид её после дождя на фоне руин был жалкий, заплаканный. Белые стены казались потрескавшимися, сверху донизу их разрезали черные полосы. С соломенной крыши стекала дождевая вода и хлюпала в луже под окнами. Мы прошли через валявшиеся в грязи сломанные ворота ограды. Сенная дверь оказалась сорванной с верхних петель и, накренившись, висела на косяке, жалобно поскрипывая от порывов ветра. Двери в избу раскрыты настежь. Из темноты нас обдало сквозняком. В нос ударил терпкий запах сырости.
— Костя, фонарь, — сказал я адъютанту.
Луч света упал на порог, перешел к печке и поймал в углу черную кошку. Она робко и настороженно припала к глиняному полу, глядя на свет дикими большими глазами. Потом, изогнувшись, кошка прошмыгнула мимо наших ног, прижимаясь к косяку, и в ту же секунду зашуршала соломой уже где-то наверху над стрехой. Кошка была первым живым существом, попавшим нам на глаза. Луч медленно скользил то по глиняному полу, то по стенке печки и остановился на каком-то предмете, покрытом нарядным самотканным крестьянским одеялом. Костя осторожно приподнял край покрывала и тотчас опустил его, почти бросил.