— Не дурите, Сергей, и не поднимайте шуму…
Схватила она меня за рукав и тянет. Ничего не могу сообразить, как во сне плетусь за ней. Прошли за угол… «Винтовка ваша у меня, — говорит, — и мне надо с вами объясниться. Я — Вера». И назвала фамилию. «Помните?» — спрашивает. Вспомнил. Не успел опомниться, она притащила меня, как мальчонку, к себе домой. Ночи две потом кормила такими свинцовыми словами, от которых и теперь ещё в желудке тяжесть и голова точно с похмелья: «анархизм», «измена ленинизму», «предательство», «отчаяние интеллигентика», «гниль». Она обрушила на мою голову сотни «измов»… Холодило меня от них больше, чем от мороза. Потом я дал клятву… Стали работать по плану. Эх, и почудили. Ну, ну, ну… не косись, Вера, не расскажу… А затем я в командировку угодил. У Петра тут оказались крепкие связи, Андрейка, к примеру… Создали здесь молодежную организацию, — Сергей опять показал на Андрейку. — Работаем под началом партийной группы Тимофея Ивановича.
— И Тимофея Ивановича в молодежную организацию втянули? — спросил Дарнев.
— Что же тут удивительного? Где партия — там и комсомол. Так уж повелось на нашей земле.
Бондаренко с минуту смотрел на Волгина, возможно, ему хотелось прочесть в живом, с грубоватыми чертами лице Сергея то, что тот ещё не досказал.
На дворе шумела вьюга, тоскливо завывало в трубе, в занавешенные окна бился снег. Бондаренко скрутил папироску, лизнул её, склеивая бумагу, положил на стол, не закуривая, и спросил:
— А с озорством как? Расстался?
— Поклялся, Алексей Дмитриевич… Держусь… Но просил бы, просил бы о предоставлении мне права на выход в мир, на раздолье, туда, куда теперь ведут все дороги — в открытый бой… Честное слово, надоело ховаться, як кажуть украинцы.
Разумеется, Волгин говорил не только о себе. Он имел в виду всю свою группу, которая, как это вскоре же выяснилось, достаточно вооружена и обучена. Обучали её опытные красноармейцы, слившиеся с подпольщиками. Их было уже тридцать человек. Большинство из них — жители этой же деревни или соседних сел. Райком партии знал о группе из информации Тимофея Ивановича. Однако непомерная удаль Сергея и оттенок беззаботности, которую уловил Бондаренко в его рассказе, заставляли сомневаться в прочности успехов группы. Он спросил:
— А не кажется ли вам, что вы слишком окрылены своим успехом? Вы думаете, что всегда всё так будет гладко и легко? Пока вас защищают бураны и морозы, да. Но ведь скоро весна, кончится бездорожье, и тогда будет много трудностей.
— Это не страшно, что трудней, — заговорил вдруг Тимофей Иванович, внимательно слушавший до этого рассказ Сергея. — Надежный у нас народ. Были смутьяны и предатели, но немного, и с нашей помощью их вовремя бог прибрал. А теперь мы и с хозяйством управляемся, и выступить отрядом готовы.
И Тимофей Иванович рассказал, как народ и хлеб укрыл, так что никакой враг не найдет, и масла собрал целый склад, и весь сельскохозяйственный инвентарь отремонтировал, смазал и спрятал. Смой весенние потоки с земли нашей врага, — и из тайничков вырвутся на поля сотни плугов, сеялок, борон.
— А что касается всего прочего наземного, — говорил Тимофей Иванович, вздернув мохнатые брови и разглаживая усы, — постройки там или ещё что, если не уцелеют, мы восстановим… А теперь нам и впрямь пора бы выступить, Алексей Дмитриевич.
— Это значит, насколько я понимаю, — отряду? — спросил Бондаренко. — А как же с остальными, с односельчанами?