Тогда-то Петрович и сказал мне о крепостях, о большевиках, которым не страшны никакие крепости…
Он упрекнул меня в малодушии.
— Есть в этом, пожалуй, и наша вина, — продолжал он, — недосмотрели. Там, понимаешь ли, немцы убитых расквартировали. Мы, — Петрович подчеркнул слово «мы», — к ним не захаживали.
Я всё еще отыскивал в душе какое-то оправдание своему покушению на самоубийство. Может быть, потому что мне хотелось успокоить свою совесть. В Петровиче я увидел человека, которому вполне можно доверить себя, и решил «исповедаться». Мне казалось, я что-то не доделал, не выполнил задания командования и начальника политического отдела. Я признался Петровичу, что должен был уничтожить вражеский штаб во время десантной операции в Крыму и клялся начальнику политического отдела вернуться с товарищами. Штаб я забросал гранатами, штабных офицеров мы перебили из автоматов, документы взяли. Точно помню. А сам вот — не ведаю, как это случилось, — попал в плен…
Петрович дослушал меня до конца и спросил:
— Ты коммунист?
— Нет.
— Обстановка изменилась, мил человек. Теперь ты должен выполнить другое задание. Ты обязан выжить, выжить во что бы то ни стало…
Прошло недели две, и я с помощью товарищей поднялся, прошелся по лагерю, отмерив десяток шагов. Это была первая победа в бою за жизнь, выигранная под командованием Петровича. Постепенно силы прибывали, вскоре я стал вполне самостоятельно передвигаться по лагерю.
— Ну, теперь, кажется, и мы немножко оправдались перед тобой, — сказал мне Петрович, провожая на прогулку.
Я ещё не знал тогда, кто это «мы». Я узнал это позже.
Однажды в лагере произошел массовый расстрел наших врачей. Это было вскоре после того, как в него загнали пленных. Врачи были из группы десантников, и меня доставили в лагерь, видимо, вместе с ними. Немцы предложили врачам пойти к ним на службу. Врачи, как один, отказались и заявили, что нас, раненых, они не покинут. Тогда немцы отогнали врачей на несколько шагов в сторону и стали достреливать раненых на их глазах. Врачи с голыми руками бросились на палачей и были все до одного уничтожены.
В тот день, когда немцы расстреляли врачей, Петрович создал в лагере подпольную организацию. Она объединила несколько коммунистов, а потом и часть беспартийных. Они решили спасти тяжело раненных и больных, поддержать морально павших духом, воскресить в них веру в свои силы, а стихийным вспышкам мести людей дать правильный выход. В центре лагеря, в самой гуще пленных, устроили передвижной лазарет и время от времени приносили в него обреченных на уничтожение людей, выкрадывая их из-под носа у охранников. В лагере оказалось ещё несколько врачей, санитаров, фельдшеров. Они работали в нашем тайном лазарете.
Организация постепенно разрасталась. Ко времени моего выздоровления она насчитывала до четырехсот человек и разбивалась на множество низовых групп по два-три человека. В центре стояла рабочая пятерка, в руках которой находились нити всей организации. Организация действовала по законам строгой конспирации и была очень сильной.
Ко мне на первых порах были приставлены три человека, а потом, когда я стал кое-как передвигать ноги, со мной справлялся один — Вакуленко, здоровый парень. В лагере его почему-то все звали Палием. Я так и не понял, кличка это или имя его. Он исхудал в лагере, всё на нём висело, как на колу, но в руках его сохранилась большая сила. Да и духом он был здоров.
Ни разу я не видел на его щеках щетины. Я думал сперва, что у него вообще не растет борода. Оказывается, он брился. И чем, вы думаете? Осколком оконного стек та, который он постоянно носил в своем кармане. Аккуратно обломит край стекла, смочит щеки какой попало влагой и скребет.
Палий таскал меня по лагерю и однажды сказал:
— Молодец! Хорошо развиваешься, малый, шагать уже научился самостоятельно. Подрастай, парень, да побежим отсюда к чёрту…
Я посмотрел на него с радостью.
— Этого Петровича ты не очень слушай. Умный он мужик, да слишком уж осторожничает. Этак с голоду все подохнем раньше, чем соберемся бежать, — продолжал он.
Я не сразу понял его предупреждения. Потом что-то возразил, а он говорит:
— Да, да. Люблю я его, а за эти штучки терпеть не могу. Зачем медлить? Чего дождешься?.. А бегать мне не привыкать — шесть раз убегал.
— Шесть раз из этого лагеря?
— Да нет, здесь я всего три недели протухаю. Два раза из поезда вышмыгнул, два раза из лагеря в Харькове выполз и два раза утек из Польши. Не везет мне. Очень приметный: здоровый — кое-где не спрячешься… На этот раз хватит, точка — сбегу и прятаться больше не буду. Пусть теперь они от меня прячутся!.. Последний раз, понимаешь ли, из Польши совсем нахально убежал. Подобралось нас человек сорок. Решили броситься прямо на охранников у ворот, когда нас поведут на работу. Кто-нибудь да останется жив, не всех же убьют. Рядом с лагерем лесок начинался, что-то вроде большого парка. Он, правда, обнесен был высокой оградой — решеткой с острыми копьями сверху, ну да хрен с ними — захочешь, так и через гору перемахнешь!.. Подготовились мы, и вдруг как раз в тот день, ещё до выхода на работу, меня на допрос вызвали. Ну, думаю, крышка, дознались. Не иначе, кто-то предал. Вели меня два эсэсовца с автоматами. Шли как раз мимо этого забора. Оставалось до конторы, или как она там у них называется, метров пятьсот. Я иду впереди, а они в метрах пяти за мной. Как приловчиться? Они что-то бормочут, смеются. У меня ботинок расшнуровался. Я пригнулся, и они оказались рядом со мной с боков. «Лучше такого случая не выждешь!» — мелькнула мысль. Я хвать одному под подбородок головой, второго кулаком в живот — и через забор, в лесок. Стрельба поднялась, а я, ног не чуя, лечу по лесу, аж ёлки шумят. Перемахнул через другую ограду, за ней кусты, ямы — словом, был таков… Ночью добрался до какой-то деревни и, скажи, напал на хорошего человека. Поляк переодел меня, накормил, отвел в степь к большому болоту. Там я спрятался в тростнике… Прятался, прятался я, добрался почти до фронта… И вот, как видишь, опять угодил в лагерь… Теперь, брат, дудки, таким дураком не буду обязательно партизан разыщу…