Последующие события подтвердили исключительно важное, а порой и решающее влияние психологического фактора на исход тяжелейших партизанских операций, казавшихся, практически безвыходными. Опоясанные непроницаемым кольцом карателей, стягивающимся вокруг нашего отряда с математически точной планомерностью немецкой педантичности, замкнутые артиллерийскими батареями, под пролетающими над головой тяжелыми снарядами, сработанными из добротной крупповской стали, прислушиваясь к близкому гулу танков, стоя почти по пояс в болотной жиже с поднятым над головой для сохранности и лишенным на это время боеприпасов оружием, донельзя уставшие люди отряда молча дожидались сигнала к атаке с тем, чтобы разорвать тугую петлю окружения и на последнем дыхании броском уйти в лес с ранеными товарищами, оставив в подарок преследующим эсэсовцам заминированную тропинку через гать.
Именно так, например, сложились однажды наши дела в июньские дни сорок третьего года посреди неоглядной топи Домжерицкого болота. Спасла духовная выносливость, осознанная дисциплинированность, безусловная вера в выручку товарища и приказ командира. Но все эти качества партизанского характера сцементировались и затвердели не сразу. Дни и ночи складывались его составные в ходе самой боевой практики. А пока под Ореховцом такой практики не было, и мы растили должное настроение домашними, так сказать, средствами. Убеждали, что всем нам нужна будет в отряде атмосфера крепкой мужской дружбы и веры друг в друга. По молодости лет психологами мы были не ахти какими, и законы человеческих поступков толковались нами не всегда в истинном соответствии с их подлинной природой. Не обошлось без обидных упущений, что не замедлило сказаться в первые же недели деятельности группы вдали от Большой земли, понятно, сказаться отрицательно. Но об этом впереди…
Последняя ночь в учебном лагере. Будущие партизаны допоздна возились с подгонкой обуви, примеркой снаряжения, так и эдак переупаковывали содержимое походных мешков, пытаясь придать им наиболее удобную для похода форму. Затем все улеглись, но тихо перешептывались о всяком, ворочались с боку на бок, вздыхали.
Ранним утром мы выстроились в колонны по сорок два человека в каждой, замерли. На трибуну, сколоченную наспех, поднялся хорошо известный всем нам человек, секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Его напутственные слова звучали в напряженной тишине, бойцы слушали затаив дыхание. Вот Пономаренко закончил речь. Теперь ответное слово было за строевыми колоннами.
И оно было сказано. Грозно и торжественно прогремела клятва будущих партизан, подлинных хозяев непокоренной земли белорусской:
— Мы, народные мстители, клянемся, не щадя сил, а если понадобится, и жизни, беспощадно уничтожать немецко-фашистских захватчиков! Клянемся оправдать высокое звание советских партизан — народных мстителей!
Над лагерем зазвучал прощальный марш. На проселочную дорогу, пыля, выходили колонны отрядов. Первым покинул лагерь отряд «За Родину», за ним промаршировал «Гвардеец», третьим двигался отряд под названием «Смерть фашизму». Этот третий, названный столь категорически, и был нашим. Впереди шагали командир отряда лейтенант Сиваков и комиссар Панкевич.
До железнодорожной станции шли пешком. В полдень пассажирский поезд лязгнул буферами и повез нас к Москве.
Мы с Андреем Кисляковым, назначенным заместителем начальника штаба отряда «Смерть фашизму», высунувшись из окна поезда, смотрели на убегающие к горизонту рельсы. Тогда мы еще и не представляли, сколько бед впоследствии доставят наши партизаны железнодорожной колее. Только та колея будет вести к линии фронта из вражеского тыла.
— Наконец-то наступил долгожданный момент! — обратился ко мне Кисляков.
— В добрый час, Андрей! Сколько же можно в учебном лагере сидеть, когда война идет. А самое главное — сейчас лето, самая пора для партизан. Лагерь развернуть легко, маневру открыты все пути. С питанием нет особых хлопот. Да с обувкой-одежонкой нет зимней мороки. А там обоснуемся и по-холодному, глядишь, экипируемся.