Это не понравилось комиссару Рудневу, который в любых условиях соблюдал во всем сдержанность и умеренность, был образцом чистоты и аккуратности в быту и требовал этого от других. К тому же приближалась зима, отряд увеличился более чем вдвое, а запасы варенья быстро уменьшались. По совету комиссара было решено установить более рациональное использование продуктов питания. Варенье предложили выдавать по поллитровой банке на двух человек в сутки.
Когда весть об этом распоряжении дошла до третьей группы, ее командир с политруком Руденко были в штабе, и в землянке, хотя там находилось немного людей, поднялся невероятный шум: «С каких это пор партизанам начали норму устанавливать?»— закричали недовольные голоса. «Банка на двоих! Да это же меньше нашего черпака!..» «Это все комиссар Руднев выдумывает! И откуда он здесь взялся на нашу голову?..» «Не иначе как выскочка какая-то, карьерист!..» «Да что тут, ребята, шуметь бестолку, — донеслось из полумрака верхних нар. — Прихлопнуть бы при удобном случае этого комиссара, и делу конец…»
Эта необдуманная, в слепой запальчивости брошенная фраза как будто бы охладила горячие головы. Все сразу же стихли, сникли и, не смея взглянуть друг другу в глаза, разбежались из землянки.
К вечеру того же дня в штабе стало известно о нехорошей выходке партизан третьей группы.
— Ка-а-а-ак, бунтовать? Прихлопнуть комиссара?! — рассвирепел Ковпак и потянулся к висевшему на стене автомату. — Да я им, сморкачам, собственной рукой головы поснимаю! Ишь распустились, стервецы, по тылам шляючись. В армии во какая була дисциплина!
— Успокойся, командир, не горячись, — побледнев, заговорил Руднев. — Конечно, этого так оставить нельзя, но и кричать на ребят, наказывать их тоже не нужно. Просто еще не время. Попробую пойти в землянку и потолковать с ними по душам.
— Тоби, що, Сэмэнэ, життя надоело, — немного приостыв, удивился Ковпак. — Возьми с собою хоч человек чотыре охороны, або ж видклады на завтра, днем сходишь, бо то таки чорты, що действительно можуть убить.
— Нет, завтра ни к чему, не то впечатление. Пойду сейчас, — настоял на своем комиссар. — И никакой охраны. Я даже личное оружие хочу здесь оставить, — и, положив на стол портупею с пистолетом, уверенный в своей правоте шагнул в ночную тьму…
«Руднева не было до полуночи, — вспоминает Яков Григорьевич Панин.
— Все это время я стоял возле штаба, тревожно вслушивался в лесную тишину: вот-вот, с минуты на минуту приглушенно хлопнет выстрел… Ковпак тоже не спал, часто выходил из землянки, спрашивал: «Ничего не слышно?» Ничего, — отвечал я, — все должно окончиться хорошо. Но как ни старался убедить в этом и себя, и Ковпака, душу терзали сложные, противоречивые чувства».
Что-то невообразимое творилось в этот вечер и в душах людей третьей группы, которую комиссар застал в полном сборе на отдыхе.
Семен Васильевич, назвав часовому пароль, тихо приоткрыл дверь, зашел в полутемное помещение, поздоровался. Люди сидели вокруг пышащей жаром печки, лежали на нарах, курили. Видно было, что между ними только что окончилась крупная перепалка, опять-таки из-за того же варенья. На приветствие ответили вяло, вразнобой.
— Нежданный гость хуже татарина, — громко произнес Руднев, чтобы завязать разговор.
— Почему же нежданный? — смутился командир отделения Васильев, достававший палкой картошку из печки. — Присаживайтесь, товарищ комиссар, попробуйте нашего ужина.
— С удовольствием, — улыбнулся Руднев. — Люблю печеную картошку еще со времен гражданской войны.
— А вы разве и в гражданскую воевали? — заинтересовался сосед Васильева.
— Приходилось. — Руднев протянул руку за картофелиной. Дрова в открытой печке вспыхнули и под отвернувшейся полой меховой безрукавки на груди комиссара заблестел эмалью орден.
— И награду за бои с белогвардейцами получили?
— Нет, это позже, — не спеша ответил Руднев. — За Дальний Восток.
— Да что вы! — воскликнул Васильев. — Я ведь тоже служил на Дальнем Востоке. Расскажите, товарищ комиссар, все сначала.
— Что ж, можно и рассказать.
— Конечно, это должно быть интересно, — послышалось с нар. — Рассказывайте…
— Родом я из этих мест, — спокойно зазвучал голос Руднева. — Невдалеке от села Берюх, где на прошлой неделе на нашей мине подорвался немецкий танк, есть небольшая деревушка Моисеевна. Там я родился и вырос. Семья наша была большая — четырнадцать ртов. А земли своей в поле — ни шага. Обрабатывали исполу помещичью. Трудились день и ночь. Мне, мальцу, тоже пришлось и чужой скот пасти, и скородить распаханное поле, и снопы таскать. Но как мы ни старались, а чужая земля была для бедняков мачехой. Заработанного хлеба хватало только на выплату аренды да себе до ползимы.