Ценой невероятных усилий всех бойцов и командиров, ценой крови многих своих лучших товарищей партизанское соединение вырвалось из «мокрого мешка». Огромная заслуга в этом принадлежит комиссару Рудневу.
Во временном лагере недалеко от Припяти — возбужденный гомон победителей. Только что окончился бой в селе Вяжище, где ковпаковцы разгромили противника, пытавшегося закрыть партизанам путь на запад. В лесу, за которым садится солнце, слышны одинокие выстрелы.
— Ну и денек сегодня выдался! — улыбаются, возвращаясь в лагерь, партизаны. Они ведут пленных, несут трофеи, захваченное у врага оружие.
По широкой поляне, на которой бойцы комендантского взвода во главе с Петром Скрыльником выстраивают пленных, быстро шагает разгоряченный боем комиссар Руднев. Хмурые люди в чужих мундирах украдкой бросают взгляды на стройного, безукоризненной выправки, быстрого в движениях партизанского генерала и сразу же отводят глаза в сторону, чтобы не встретиться с его прожигающим насквозь взглядом.
— Поручик Лихоманов! — вдруг остановился комиссар, удивленный неожиданностью, против высокого, лет сорока пяти мужчины с большим косым шрамом на лбу. — Вот так встреча, да еще почти через четверть века!
Пленный в новом немецком мундире с оторванными погонами, без фуражки, вздрогнул, боязливо ссутулился и повернулся на голос Руднева.
— Это тот, товарищ комиссар, который целился в вас из автомата, — подошел — к Рудневу Черкашин с забинтованной левой рукой. — Хорошо, что я его вовремя по башке прикладом огрел.
— А ему не впервые в меня стрелять, не правда ли, поручик Лихоманов? — опять обратился Руднев к пленному.
— Я не только вас не узнаю, но вообще не припоминаю, чтобы мы с вами где-то встречались, — сверкнули холодной ненавистью глаза Лихоманова.
— Ну, ну! — погрозил пальцем Руднев, — раньше у вас была память намного лучше, — и, заметив, с каким интересом прислушиваются к его словам пленные и партизаны, повысил голос: — А ночь в Зимнем дворце на двадцать шестое октября тысяча девятьсот семнадцатого года, когда я вот этими руками срывал с ваших плеч юнкерские погоны, тоже не припоминаете?..
— Я всегда стоял за русский народ! — зло проговорил Лихоманов.
— Врете! — с негодованием оборвал его Руднев. — Вы изменили своему народу в первые же дни революции. Опять же таки припомните ночь в Зимнем, уже захваченном революционными отрядами. Помните, как под дулом моей винтовки вынимали из карманов своего мундира награбленные во дворце ценности, уже принадлежавшие в то время народу, и со слезами на глазах заверяли, что больше никогда не возьмете в руки оружия. Клялись, давали честное слово не воевать против нас, а примкнули к Краснову, потом к Каледину, к деникинским головорезам. Теперь напялили вот эти гитлеровские тряпки, продались немецким фашистам! Где ваша совесть?!
— Я спасал Россию, — поморщившись, отвернул злое обрюзгшее лицо Лихоманов.
— Наглый лжец! От кого вы ее спасали? Вы уже тогда помогали врагам России, а теперь помогаете гитлеровцам опустошать землю, на которой родились и выросли. Посмотрите вот на этих ребят, — показал комиссар на партизан. — Фашисты при помощи таких подручных псов, как вы, сожгли их хаты, уничтожили семьи, но они не пали на колени перед захватчиками. А вы? Скажете, ошиблись? Нет, такие, как вы, не ошибаются! Вы все уже потеряли еще в семнадцатом году. Ваша вина не временная ошибка, а измена, преступление перед народом, и мы будем судить вас именем народа…
— Товарищ комиссар! — прервал этот жаркий разговор связной Ковпака Миша Семенистый. — Вас просит к себе командир соединения.
…Через полтора часа длинная колонна людей и повозок двинулась лесной дорогой через Вяжище на юго-запад в направлении Олевска. Посреди колонны за артиллерийской батареей шла группа военнопленных, сопровождаемая несколькими партизанскими автоматчиками.
Вдруг из колонны выскочил Лихоманов и, пригибаясь, бросился в густой придорожный сосняк. Ему вслед, прорезав густые сумерки, прострекотала автоматная очередь.
— Не стрелять! — крикнул комендант Скрыль-ник и бросился за Лихомановым.
Через несколько минут в сосняке раздались три пистолетных выстрела.
— Жалкий трус, — догнав колонну, брезгливо сплюнул Петр Скрыльник. — Ему из автомата ноги перебило.
— Собаке — собачья смерть! — молвил Василий Черкашин, первым пославший в Лихоманова автоматную очередь.