Люди подавленно молчали. Многие знали Корнея. Кто раньше не встречался с ним, видели портреты в газетах. Вот когда им припомнились слухи...
— Господин хороший, — раздался из толпы старческий голос.
Люди расступились. С возвышения стал виден дед. Он стоял, опершись обеими руками на палку.
— Господин хороший, — повторил старик. — Вот вы говорите, что новая власть будет без коммунистов... Как же без коммунистов, если Корней-то Яковлевич — партийный?..
Штатский озабоченно и быстро перевел слова деда офицерам. Они засмеялись. Высокий, с крестом, сказал что-то в ответ. Тогда засмеялся и штатский и, довольный, сообщил:
— Господа офицеры велели вам передать: побольше бы таких «коммунистов». Тогда победоносной германской армии легче было бы устанавливать новый порядок...
И стал Корней Костенко районным старостой. Он тут же начал вербовать людей в так называемую охрану села, а попросту говоря— в полицию. Первыми записались: Погребной, Ильяшенко Иван. А затем Костенко издал постановление.
В нем предлагалось всем коммунистам пройти регистрацию и сдать партийные документы. Постановление заканчивалось призывом: «Немецкие власти нам говорят: честно работайте, и вам ничего не будет».
О назначении Костенко старостой в отряде узнали от пятнадцатилетней разведчицы Маши Ильяшенко. Поначалу партизаны думали, что все это маскировка. Но действия Костенко день ото дня становились все наглей.
В землянке Горелова собрался совет отряда. Командир коротко обрисовал ситуацию и по райкомовской привычке спросил, какие будут мнения.
— Убрать, и дело с концом, — сказал комиссар Мойсей Иванович Ильяшенко.
— Убрать его мы всегда успеем, — ответил Горелов. — Этого уберем — другого назначат. И скорее всего, другой будет еще хуже. Надо попробовать заставить его на нас работать. Вспомните леплявского старосту.
...Однажды в лагере появился секретарь Леплявского сельсовета Пилипенко. Немцы предложили ему, поскольку он всех в деревне знает, должность старосты.
Пилипенко был напуган неожиданной милостью пришельцев.
В отряде его внимательно выслушали и сочувственно сказали: «Оставайся у нас».
И тогда Гайдар спросил:
«А зачем ему оставаться?.. Пусть будет старостой, Нам же лучше, если староста — свой человек».
Совет, как всегда, оказался разумным.
Партизаны получали теперь копии приказов и постановлений германских властей, а сестра Пилипенко пекла для отряда хлеб.
Конечно, случай с Костенко был неизмеримо сложней, и после споров сошлись на том, что не следует торопиться...
Ночью к Гельмязеву бесшумно подкатила машина. Из нее выпрыгнули Горелов и еще человек десять. Цепочкой двинулись вдоль заборов. Фонари не горели. И бойцы быстро добрались до хаты Корнея.
Окружили ее, а трое, с Гореловым во главе, постучались в дом.
Костенко долго не открывал. Но, убедившись, что люди с автоматами стоят у каждого окна, отпер.
Никто сейчас не может сказать, как протекал разговор. Известно только, что Костенко насмерть перепугался и уверил, что не делал и не сделает ничего во вред партизанам. Наоборот, будет оказывать помощь. И тут же предупредил, что утром в лес придут немцы.
— Обманешь — смотри, — сказал ему напоследок Горелов и постучал дулом нагана по столу.
Немцы в самом деле появились у лесопильного завода. Было их несколько человек, они покрутились, постреляли в консервные банки и ушли.
А дня через два, изрядно пьяный, Костенко ввалился к недругу своему Анисиму Васильевичу Плите.
Много раз выступал Анисим Васильевич на собраниях, убеждая не доверять Корнею. В словах, в повадке, даже в ухмылке его чувствовал Анисим Плита чужака.
А доказать, сколько ни пробовал, не мог. И случалось, пристыженный, под веселые шутки товарищей, покидал трибуну.
И вот районный староста в новом драповом пальто пожаловал сам.
Не снимая шапки, уселся. Чтоб показать — костюм на нем, между прочим, тоже новый, — развел полы своего демисезона и, улыбаясь, уставился на Анисима Васильевича.
Завертывая самокрутку, Плита просыпал табак, и цигарка вышла тощей. Но зачем пожаловал гость, спрашивать из гордости не стал.
А Костенко продолжал улыбаться. Ему нравилось, что вот ведь он кому-то улыбается. Чувствует себя добрым, как, например, теперь, когда взял и сам пришел к старинному ворогу своему... А мог и не прийти. Мог только приказать, и хлопцы — фью-ють! — схватили бы цего Анисима за белы руки и приволокли к нему в служебный кабинет, где можно было бы, кое-что припомнив, поговорить и по-другому. Но он добр. Пришел сам. Хотя теперь он уже не председатель какого-то паршивого колхоза. Теперь он уже хозяин — хо-зя-ин! — всего района. А люди, несмотря на доброту его, все-таки его боятся. И правильно. И он теперь нарочно ходит по злокозненным домам. Никакой дани там не берет. (Что надо, хлопцы принесут.) Он самолично дань только страхом берет, потому что сам столько лет боялся людей. Знает, что это такое.