И потому, наверное, он был так занят.
И само собой повелось: когда Аркадий Петрович работал, жизнь вблизи командирской землянки не то что замирала, а как бы становилась глуше.
Если кто забывался и начинал вдруг громко звать товарища или рубить толстый сук, его тут же осаживали:
— Да тише ты, не видишь, что ли: Гайдар пишет...
Аркадия Петровича освободили от ночных дозоров. Старались не брать на операции. Командир отряда пытался даже отправлять людей на задание тайком от него... Но все напрасно.
Гайдар мог, не обращая ни на что внимания, работать и два и три часа. Бойцы тоже переставали его замечать, настолько он сливался со всей обстановкой лагеря, со всем лесом.
Но вот несколько человек вызвали к Горелову. Через десять минут они уже стоят где-нибудь в стороне с винтовками и автоматами, ожидая последней команды: «В путь!»
— Я иду с вами, — раздается голос Аркадия Петровича, чуть глуховатый, но уверенный и спокойный, словно Гайдара тоже вызывали к командиру и он давно знает, куда направляется группа.
Аркадий Петрович не спеша, но быстро убирал в сумку тетрадь и карандаш, проверял пистолет и привешивал к поясу гранаты. Оставалось только спуститься в землянку и взять ручной пулемет.
И у партизан, собравшихся в дорогу, начиналась едва ли не самая трудная часть операции: отговорить Аркадия Петровича.
Очень мягко — а то обидится и тогда непременно уже настоит на своем — его начинали убеждать:
— Товарищ писатель, вы бы сегодня не шли, ей-богу. Идет нас... двое... четверо... семеро... да, семь человек, а задание такое, что и пацан с палкой справится... Нет, серьезно... Вот завтра, командир сказал, будет трудновато. Тогда уж мы вам, извините, помешаем и от дела вашего оторвем.
Прищурив глаза, Гайдар недоверчиво оглядывал товарищей, придирчиво спрашивал, куда и зачем идут они сейчас и что намечается на завтра.
И если убеждался, что задание и впрямь не такое уж интересное, возвращался на свое место, расстегивал пояс с гранатами и кобурой и передвигал на колени сумку с записями.
На другой день его, разумеется, уже невозможно было отговорить. И я не знаю другого партизана в отряде, который бы, как он, участвовал во всех без исключения трудных операциях.
Вообще мне, наверно, повезло. Я многому научилась у Гайдара. Я, например, еще совсем девчонкой постигла силу слова, сказанного вовремя.
Одна группа вернулась с задания. До рассвета бойцы побывали в дальнем селе. А к утру прибыли обратно. Машина для этой цели не годилась — могли задержать, и потому пришлось им ехать на лошадях под седлами.
А верховая езда — дело известное: если к ней не привык, то хоть в седле, хоть без седла, далеко не уедешь. А тут, хочешь не хочешь, пришлось трястись верст двадцать пять — тридцать. Ну, сами понимаете.
Выходят утром к завтраку наши хлопцы — больно на них смотреть: злые, измученные.
Все начали их расспрашивать, качать головами. Хлопцы совсем раскисли, и если не героями, то вроде как мучениками за великое дело себя чувствуют.
Все бы ничего: пусть бы в героях и походили, но жили мы тогда в лагере. Вы его видели: со всех сторон дороги, ездят и шныряют по ним и немцы, и полицаи, и так всякая нечисть. Не ровен час что случится, а хлопцы эти ведут себя, как малое дите, которое ударило пальчик и хочет, чтобы на пальчик этот все непременно подули.
И вот появляется в «столовой» нашей — на маленькой опушке, где только на земле и можно устроиться, — Гайдар.
Подходит он, между прочим, к Дорогану, а у Дорогана как-то особенно неладно получилось, и спрашивает:
— Ты чего это, Дороган, такой печальный сидишь, будто по любимой своей теще тоскуешь?
И спрашивает Аркадий Петрович с таким младенческим видом, словно сам он только что с чемоданчиком из Москвы приехал, и, что тут происходит, ему совершенно неизвестно.
Дороган и остальные, тронутые вниманием, обстоятельно, со всеми деталями, повторили, какая с ними приключилась история.
Аркадий Петрович сочувственно кивал головой, переспрашивал, потом велел одному:
— Попробуй пройдись.
И когда тот вернулся, Гайдар бережно взял его за руки и попросил рассказать, что бедняга испытывает при ходьбе.
Наконец «кавалеристы» выложили все свои горести и замолчали. Гайдар тоже молчал, собираясь с мыслями, и партизаны притихли: писатель думал.
— Случай, конечно, тяжелый, — авторитетно произнес Аркадий Петрович. И все закивали, соглашаясь. — Но, как мне кажется, — продолжал Гайдар, — хотя я могу и ошибиться, — не смертельный.