Я понимаю, Дороган, ты бы верхом уехал. Лошадь под тобой убили. Ты бы упал. Сломал ногу, и тебе пришлось бы километров сорок, со сломанной ногой, добираться до лагеря. А так вы здесь на лошадей сели. Сюда же верхом приехали. Чем же вы недовольны? — удивленно оглядывая «героев», переспросил Гайдар.
До этого лицо его было сочувственное, внимательное, знаете, какое бывает у старых-старых докторов. Когда такой доктор к тебе приходит, обязательно хочется ему все рассказать и на все пожаловаться.
А тут, перед тем как спросить, чем же Дороган-то недоволен, Аркадий Петрович не выдержал, улыбнулся, и в глазах его появилось столько веселого, ну чисто мальчишеского озорства, что теперь только все и поняли: да ведь он же «героев» наших просто разыграл.
Кто-то от неожиданности фыркнул. Дороган смущенно покраснел. И вдруг раздался оглушительный, как взрыв, хохот. Партизаны от смеха лупили друг друга по спинам, катались по земле, опрокидывая котелки с чаем и кашей.
«Кавалеристов» больше никто не жалел.
Я вам привела сейчас веселый, можно сказать, юмористический случай. А было немало других, посерьезнее, когда слово Гайдара оказывалось решающим. И не потому даже, что был он писателем (хотя значение это, конечно, имело), а потому, что скажет, и всем сразу видно — правильно сказано.
Не могу припомнить, какого числа это было. Пришло к нам известие, что переезжает немецкий штаб. Наши отправились встретить его у Комаровки, где возле дороги растут толстые, старые вербы.
Ждем группу обратно, а ее нету. Извелись все: немецкий штаб ведь просто так не поедет. С охраной...
Вдруг появляется Гайдар — в мокрых сапогах, с брезентовой своей сумкой, с немецким портфелем — у нас таких даже и не делают, и с ручным пулеметом на плече.
Пришел, остановился, чего-то выжидает. И все, кто выбежал ему навстречу, тоже остановились, боясь о чем-нибудь спрашивать.
Минуты через две вслед за Аркадием Петровичем появился Белоус. Был у нас такой партизан. Потом Дороган, еще кто-то, а Гайдар стоит и ждет.
И вот самым последним плетется Александр Погорелов, заместитель командира по снабжению. Плетется, едва переставляя ноги, распаренный, глаза как у безумного, и, будто рыба на берегу, хватает воздух ртом.
Вошел он в лагерь, сделал три шага и тут же рухнул.
Ната Евдокимова бросилась к нему, думая, что Погорелов ранен. Аркадий Петрович отвел ее рукой:
— Оставьте его, Ната Исаевна...
...Погорелов этот был личностью в своем роде примечательной. До войны работал в райкоме. Славился образованностью. Он один во всем, может быть, районе говорил особым, образованным языком, и слушать его многим было приятно: так плавно у него получалось.
Я тоже часто его слышала, но мне он впечатления хорошего не приносил. Говорил бодро, мужественно, объяснял, что не надо бояться трудностей, а выглядел изнеженным, избалованным. И в отряде, прямо вам скажу, более слабодушного человека среди нас не было. Все знали: он страдает, что не может каждую неделю ходить в баню и менять через день рубашки. От любой тревожной вести впадал Погорелов в панику, не находил куда себя деть и все повторял:
— До каких же пор нам нужно будет, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?
— Ты же, Саша, мужчина. Ты же, Саша, партизан, — усовещивали его.
— Ай! — отвечал он и уходил куда-нибудь в заросли.
Боюсь сказать точно, но, по-моему, он там плакал.
И когда вернулись все с задания и Александр Погорелов, не стесняясь, свалился мешком, будто он один участвовал в операции, а другие качались на качелях, стало тихо, точно лежал на земле не живой человек, а труп. И так знаете было стыдно, — глаза б мои не видели.
Аркадий Петрович медленно снял с плеча пулемет, о котором, по-моему, просто забыл и только теперь вспомнил, положил свою ладонь на широкий, воронкой, ствол и негромко, но жестко произнес:
— Погорелова на задания брать нельзя.
— А кто за него воевать будет?! — выкрикнул чей-то голос.
— Может быть, он еще и сам научится... Переход сегодня был трудным. Верно. Но сама-то операция оказалась простой. А если бы нас до самого лагеря преследовали? Если бы пришлось уходить от погони? Если бы Погорелов по дороге свалился, как он свалился теперь, — что бы мы делали? Несли на себе?.. Попробуй-ка донеси!.. Бросили?.. — Гайдар помолчал и сказал совсем тихо: — Товарищей не бросают... И потому самое правильное: пока не закалится, пока не окрепнет — не брать.
— А вот Белоус, — улыбнулся Гайдар, поворачиваясь к партизану, который пришел одним из первых, — посмотрите — кажется, он даже не устал. А шли-то вместе...