— Что вы тут сделаете в ваших баретках? — покровительственно останавливают они меня. — И потом вам нельзя пачкаться — вы на работе.
Посреди какого-то села трактор застревает в восьмой и последний раз. Оставляем Стасика ждать «ДТ-54», который вытащит наш «экипаж» из грязи, после чего Стасик поедет обратно. А мы с Витей — по той же слякоти — спешим в Малинивщину. Уже темнеет.
Витя забегает домой: он целую неделю не видел родных, а я направляюсь к хате Надежды Гоптар.
Маленькая, почти по самые окна ушедшая в землю изба. Она стоит будто вдавленная чьей-то сильной и гневной рукой, стоит, словно прячась от острых взглядов за спинами соседних домов.
Запущенная комната с низким потолком. Устланный соломой пол. Здесь Горелов, Александров и Никитченко попросили ночлега.
Им могли отказать. Но позволили. Не отказали. И они остались. А потом Надежда Гоптар торопливо объяснила, что сбегает за хлебом. Она принесла хлеб. А заодно предупредила о гостях сестру, которая «гуляла» с полицаем.
Я включаю магнитофон. Задаю вопросы хозяйке дома, Надежде Гоптар.
Микрофон поглощает обыденные и страшные слова бесцветного рассказа. Это самое мучительное интервью в моей жизни.
Собираюсь уходить. Расстегиваю «молнию» заплечного мешка, чтобы опустить в него магнитофон.
Заглянув мне в глаза откуда-то снизу, Надежда Гоптар внезапно предлагает:
— Хотите... наложу всю вашу торбу, доверху, яичками?..
Ей, наверно, показалось, что сотней куриных яиц еще
можно искупить кошмар той ночи...
На обратном пути останавливаемся в Калениках, куда партизаны ездили на свиноферму. Здесь мы с Витей и ночуем.
За день, проведенный в селе, посещаю сразу троих бывших партизан. Сначала Дениса Семеновича Ваченко — в прошлом участника Октябрьской революции и штурма Зимнего; брата его, Ивана Семеновича, и председателя сельсовета Тараса Федоровича Бутенко.
В гельмязевскую гостиницу возвращаюсь совершенно разбитый. Перед глазами — вдавленная в землю избушка и мрачная низкая комната. В воображении — разрозненные картины событий. Хочу только одного — заснуть, если удастся, потому что с утра снова работать, снова спрашивать, слушать, записывать, сопоставлять.
...Будит меня дежурная.
Смотрю в окно — темень.
На часы — ночь.
— Простите, но вас спрашивают, — говорит она.
Здесь, в Гельмязеве, ночью?..
В комнату входит молодой широкоплечий мужчина в бушлате и мичманке.
Знаю, что никогда его не видел, но лицо его мне знакомо.
— Извините, я только что вернулся с работы и узнал, что вы здесь. У меня важное дело. Я сын погибшего комиссара отряда Мойсея Ивановича Ильяшенко, Николай.
Это был брат Маши — Желтой ленточки.
Одеваюсь, и мы уходим.
Николай уже не первый год собирает сведения об отряде и людях, которые эти сведения могут сообщить. Когда в бою у лесопильного завода погиб его отец, Николай был еще мальчишкой. С той поры он ищет полицая, который убил его отца.
Ему кажется, что убийца жив и его можно найти.
В ту ночь я узнал много важного и обрел в своей работе верного товарища и еще одного страстного помощника.
И события, которые все это время не давали мне покоя, прояснились почти до конца...
ГЛАВА XXXVII. ПОДВИГ ПУЛЕМЕТЧИКА
Пулеметчик... уже остался один и, выпустив последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима», с криком: «Давитесь теперь, сволочи!»
Аркадий Гайдар, «В дни поражений и побед»
(По воспоминаниям Т. Ф. Бутенко, Д. С. Ваченко, И. К. Васелаки, М. М. Денисенко (Ильяшенко), И. С. Тютюнника, В. И. Скрыпника.)
Заморозки осенью 1941-го начались небывало рано. Раскисшие было от дождей лесные дороги стали твердыми, как городской асфальт. И пока их не присыпало листвой, земля гулко отвечала на каждый шаг.
Партизаны оделись во все теплое: кто принес из дому, кто получил в отряде.
Аркадию Петровичу тоже выдали ушанку с рыжим верхом и полушубок. Ушанку, хоть она и была ему мала (других размеров не нашлось), он взял и лихо носил словно кубанку, на самом затылке. От полушубка же отказался, заявив, что, во-первых, ему не холодно, а во-вторых, для всех полушубков все равно не хватит...
И Гайдар остался в короткой своей шинели, которую где-то случайно подобрал, да так и не успел сменить: то ли потому, что недосуг, то ли потому, что жалко расставаться.
Служила эта шинель ему верой и правдой. Была она в нескольких местах, впрочем, как и выброшенная теперь пилотка, пробита пулями и осколками. И даже ночью он с ней не расставался, а клал поверх одеяла: печурка в землянке, едва перестанешь ее топить, быстро остывала. И если потеплей не укрыться, то вечером трудно уснуть, а утром еще труднее встать, особенно когда между деревьями надолго повисает снежно-белый туман.