Дивлюсь — стоит простая подвода, вроде как лошадь напоить подвели. А привел ее наш человек. Ну, то есть мне он совсем не знакомый, но не полицай и не какой-нибудь там немец.
Спрашиваю:
— Що це за пидвода?
— Так мы же, каже, з Хоцек.
А Хоцки, смекаю, от Леплявы километров шестнадцать будут, не ближе.
— А чего?
— Нимцы с пулеметами приiхалы сюда. Выгналы нас пидводой.
— И много пидвод?
— Да ни, всего пять.
— Де же нимцы?
— Кажись, пишлы вон туда, робют засаду.
И подводчик показал на лес за будкой.
...Не знают только они.
Вот и будка. Метрах в пятнадцати от нее — молодые, сильные сосны. Здесь кончается село. А тропа, что бежит вдоль полотна, сворачивает вправо.
До лагеря — часа два ходу. И потому делают под соснами привал. Снимают мешки. Разминают плечи. Удобно усаживаются на пожухлой, жесткой траве. Достают кисеты и портсигары. Полной грудью вдыхают самосадный дым. Устало улыбаются. Хорошо!..
Проходит минут десять.
Пора бы и трогаться.
Но трогаться, чтобы опять идти, идти, не хочется.
Оттягивая время, закуривают еще по одной. Последней.
— Картошки б взять у Сорокопуда, — предлагает кто-то.
Действительно: сало теперь есть. Мясо тоже. Хлеб в землянках оставался. А картошки нет, и достать ее в лесу негде. Разве опять в Прохоровке. Но это ж не дело. Не успели вернуться — снова куда-то беги.
А Сорокопуд рядом. Перешел дорогу — и сразу его дом.
Освободили ведро. Сало из него переложили в мешки. Килограммом больше, килограммом меньше — теперь уж близко. А подыматься все равно никому не хочется.
И потому подымается Гайдар.
Никто не удивляется и не возражает. Привыкли.
И никто не представляет, что произойдет через минуту.
Тихо звякает ведро. Потом шаги по промерзшей за ночь земле. В такт им поскрипывает дужка. Шуршит, осыпаясь под тяжелыми сапогами, галька насыпи.
Четверо под соснами продолжают отдыхать.
Никто еще не знает, что сейчас произойдет.
У гребня насыпи спиной вдруг ощутил: сзади кто-то прячется.
Рывком обернулся.
И увидел.
Они притаились до неправдоподобного близко: возле самой тропы. Надо было их вовсе не ждать, чтобы сразу не заметить.
По удобным позам, по тому, как удивленно повернулись в его сторону бледные под касками лица и неторопливо передвинулись пулеметы, догадался: они здесь давно.
Держа каждого, и его тоже, на мушке, они слушали разговор под соснами и не стреляли только потому, что недоумевали: чего расселись эти пятеро?
Или ждут кого?..
...В запасе — лишь несколько мгновений, короткие доли секунды.
Еще не поздно, повинуясь инстинкту, перемахнуть прыжком через насыпь.
Шанс уйти невелик.
Это ясно. Здесь, на гребне, да еще с каких-то десяти метров, он до обидного отличная мишень.
И все-таки шанс этот есть!.. Есть!..
И весь прежний опыт подсказывает: не бывает такого положения, когда рисковый человек может безвольно сказать себе: «Конец!..»
Сколько раз он убеждался: когда не растеряешься — вывернуться можно... Можно...
И попадись он в мышеловку один — вывернулся бы! И написал бы потом рассказ. Как тот — «Первая смерть». Про случай под Киевом.
«Командир роты, — сказал тогда ему, пятнадцатилетнему мальчишке, помощник командира полка, — бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов».
И он отправился. Его нагнали всадники в незнакомой форме. Ни красноармейцы, ни курсанты такой не носили. И уже не скрыться...
Это стало с годами навязчивым, мучительным сном. Он просыпался посреди ночи. Ему вновь и вновь снились двое верховых в красных мундирах и синих шароварах. Лязг двинутого затвора. Холод приставленного к затылку винтовочного дула. Томительное ожидание удара. И мелькающая в глубине сознания мысль: «Кончено!.. Как это ни больно, ни тяжело, — все равно кончено...» А ведь даже тогда он остался жив!.. Вопреки здравому смыслу! Вопреки неумолимым законам войны! Так неужели ж теперь!..
Но прыгнуть в сторону теперь, молча и умело уйти от наведенных на него стволов...
— Ребята, немцы! — раздался его оглушительный крик.
«Не-емцы!..» — тревожно повторило эхо.
Дрогнули наведенные пулеметы.
Треснула поспешно одинокая очередь.
Гайдар упал.
Пуля попала ему прямо в сердце.