Однажды, когда в деревне был престольный праздник «Ильин день», кулаки подпоили большую группу мужиков и подговорили их расправиться с нами. Вся наша семья жила на квартире, которая находилась во второй половине здания школы, стоявшей несколько в стороне от деревни. Мы, ничего не подозревая, всей семьей сидели на крылечке школы и о чем-то разговаривали. В это время из-за угла крайнего дома нашей деревни выкатилась большая толпа пьяных мужиков, сопровождаемая деревенскими мальчишками. Нам бросилось в глаза, что один из мужиков, сын кулака, нес на плече ружье, а остальные в руках держали дубинки. Пьяная толпа с криком и матерщиной все ближе подходила к нам.
Отец встал на крыльцо и, гордо подняв свою седую голову, молча стоял, ожидая эту толпу. Его лицо было необычно бледно. Мы все замерли от страха. Но наша мама была очень храбрая и решительная женщина. Она не растерялась и, увидев среди пьяных мужиков молодых, которые когда-то учились у отца, вышла вперед, навстречу толпе, и громко крикнула:
— Мужики! Вы же учились у Петра Прокофьевича! Что он вам сделал плохого? Опомнитесь, мужики! Вася! Иван! Одумайтесь!
Слова нашей мамы отрезвляюще подействовали на пьяную толпу. Некоторые из них виновато опустили глаза. Но сын кулака вскинул ружье и выстрелил в нашу собаку, которая свирепо рычала на эту толпу и рвалась с цепи. Выстрел ружья и предсмертный вой собаки совсем отрезвили мужиков. Один из них выхватил ружье у кулацкого сынка и долбанул прикладом ружья в затылок негодяя. Среди мужиков завязалась драка, и постепенно эта толпа разбежалась.
Мы очень жалели нашу собаку, но еще не понимали, какая грозила нам опасность. Постепенно мои мысли стали путаться, я задремал и заснул.
Проснулся внезапно от сильного рокота двигателей мотоциклов и автомашин, который доносился с улицы. Было уже совсем темно. В хуторе то там, то здесь мелькали огни электрических фонариков. Это приехали немцы, которые что-то искали в соседних домах и дворах. Слышались крики и плач женщин, визг свиней и кудахтанье кур. Я насторожился, прислушался ко всему происходящему там и уже был готов покинуть свое убежище и уйти в степь. Но наконец все немцы уехали, и в хуторе наступила тишина.
Рано утром, как только рассвело, к моему убежищу снова пришла хозяйка и принесла мне в кринке парного молока. Поставив молоко на край ямы, она меня окликнула:
— Вы не спите?
— Нет, я уже проснулся, — ответил я.
— Вы слышали, что было ночью у нас в хуторе? — спросила она.
— Да. Я все слышал и знаю, что это были немцы. А зачем они приезжали к вам на хутор? Я думал, что они, может быть, кого-то искали, и уже сам хотел уйти в степь, там они не скоро бы меня нашли в такой темноте.
— Нет! — возразила она. — Они приезжали вот по какому делу. Кто-то им сообщил, что жители нашего хутора разграбили тот поезд, о котором я вам говорила. Поэтому они нам приказали все взятое из поезда срочно вернуть им, а кто утаит и не сдаст, того расстреляют. А потом они забрали у нас по несколько свиней, кур и уехали. — Подумав немного, она мне доверительно сказала: — Вот мы все не верили нашему радио и газетам о тех зверствах, которые учиняют на оккупированной территории немцы, а теперь сами убедились в этом. Ночью они так избили нашу соседку за то, что она не хотела отдать им свою свинью, что и сейчас лежит, бедная, не встает. Что же нам теперь делать? Куда девать все, что мы взяли с поезда? — озабоченно спрашивала она моего совета.
— Надо ночью где-то в степи закопать все. Пусть тогда ищут. Они же не знают, что было в вагонах, — посоветовал я своей хозяйке.
Постояв еще некоторое время около ямы, она с тревожным взглядом на лице ушла. Нога моя совсем одеревенела и сильно распухла. Ноющая боль непрерывно беспокоила меня.
Часов в десять утра снова около моей ямы появилась хозяйка.
— Что вы тут лежите! Хоть бы выбрались на солнце из этой ямы, — предложила она. — Там у нас во дворе наши солдаты сидят и варят из концентратов себе кашу. Вышли бы к ним и посмотрели, может быть, кто из ваших товарищей там есть.