Кроме антисоветских журналов и различных книжонок, комендатура лагеря также повесила на стене нашего барака плакат. На нем были изображены запряженные в ярмо крестьянин и рабочий, с огромным трудом тащившие повозку, на которой было написано «Советская власть». Так гитлеровские пропагандисты пытались нас уверить в том, что Советская власть — это ярмо на шее наших соотечественников. Эта злобная пропаганда гитлеровцев против нашей Советской власти вызывала среди нас, военнопленных, еще большее озлобление и ненависть к оккупантам, ко всем полицаям и всякого рода прислужникам.
Неподалеку от нашего барака, на территории лагеря, висел еще один плакат, призывающий военнопленных вступать в «Русскую народную освободительную армию». А в барак стал очень часто заходить комендант, который, хорошо владея русским языком, пытался обработать наших летчиков и командный состав. Он всячески заигрывал с ними. Особенно это происходило в дни, когда на Сталинградском фронте положение окруженных немецких войск стало безнадежным. В эти дни комендант сам принес нам ведро квашеной капусты и сказал:
— Хлопцы, я тут вам принес капусты, заряжайтесь витаминами.
Но с агитацией у этого коменданта ничего не получилось. Наши ребята оказались стойкими и не поддались этой фашистской агитации. В армию генерала Власова никто не пошел. Озлобленные гитлеровцы решили разделаться с нами, но об этом я напишу несколько позже.
Однажды ночью, это было примерно в конце декабря 1942 года, нашей бомбардировочной авиацией был совершен налет на Смоленск. Мы наблюдали, как в стороне железнодорожной станции рвались бомбы и горели склады, а может быть, и цистерны с горючим. Кто-то из нас не выдержал и закричал в сторону наших летчиков: «Ребята! Давайте, рубаните по нашему лагерю и освободите нас!»
Наступил 1943 год. Подготовка к побегу у летчиков подходила к завершению, и они решили бежать в конце января. В одну из безлунных ночей они намеревались клещами оборвать колючую проволоку, опоясывающую барак, преодолев первую преграду, а затем, таким же образом пройдя и внешнюю ограду лагеря, выбраться на волю.
Насколько был бы успешным этот побег в зимнее время даже в маскировочных халатах, трудно сказать. Но побег летчикам совершить не удалось. Почти накануне, 21 января 1943 года, в наш барак неожиданно пришла большая группа немецких солдат. Офицер, возглавляющий эту группу, приказал всем нам выйти из барака и построиться. Немцы нас пересчитали, под усиленной охраной повели на железнодорожную станцию Смоленска и посадили в товарный вагон. Нас было 25 человек. Я внимательно осмотрел вагон. Внутри него стояла чугунная печка, но нар не было. Окна были опутаны колючей проволокой, но не закрыты.
Немецкий офицер, стоящий напротив двери нашего вагона, обратился к нам по-русски с такой речью:
— Ребята! Я вас буду сопровождать до города Лодзь. Там вы будете работать на фабриках и заводах. Вас будут хорошо кормить и одевать в спецодежду. Очень прошу вас, не пытайтесь по дороге совершать побега, так как, кого мы словим, расстреляем. Я всю дорогу до Лодзя обещаю вас хорошо кормить из солдатской столовой. Если вас привезу в Лодзь, то германское командование обещало дать мне отпуск в Берлин. Там живут мои родственники, которых я еще не видел, так как родился и жил в России в автономной области немцев Поволжья.
Мы поняли, почему он так хорошо говорит по-русски. Мои товарищи молча слушали это выступление, но ничего не ответили ему. Я же решил его успокоить. Подойдя поближе к двери вагона, сказал:
— Господин офицер! Мы вам обещаем не пытаться бежать из вагона. Везите нас туда, куда вам приказано. Можете не беспокоиться, сейчас зима, мороз, куда же побежишь в такую стужу. Смотрите, как я плохо одет. Я же замерзну в этих снегах, поэтому не волнуйтесь. Вы нас всех благополучно привезете в этот Лодзь.
Совсем не знаю, что в это время думали наши летчики о моем выступлении. Возможно, они меня осуждали, а может быть, догадывались о моем истинном желании. Я же думал совсем о другом: мечтал бежать из этого вагона, но как это сделать, еще не знал.
Посмотрев на мою рваную телогрейку, хлопчатобумажные брюки, порванные во многих местах, кирзовый и какой-то неопределенной формы самодельный сапог из старой шинели на раненой ноге, а также летнюю кепку, сидящую чуть ли не на затылке, офицер сказал:
— Ну, хорошо, значит, договорились.
— Господин офицер! А вы не можете вон ту реечку подать, она нам пригодится для растопки печки, — попросил его Голиков Александр, стоящий рядом со мной в дверях вагона.