— Что это с дедушкой? — спросил Темка.
— Иногда люди испытывают неудобство даже от того, что ты пытаешься им как-то помочь, — сказал Андрей.
— Почему?
— Потому что не хотят показывать, как им больно.
— Это как?
Андрей вздохнул. Объяснить было сложно. Вернее, он боялся, что сын его не поймет или поймет не так.
— Помнишь, как ты ушиб ногу? — тихо спросил он.
— О тумбу в прихожей?
— Да.
Темка кивнул, и заботливая Ника, освобождая для него место, спустила рюкзак со скамейки. Достав корочку из кармана куртки, сын забрался в узость между родителями.
— Помнишь, ты терпел, терпел и не плакал? — прошептал Андрей.
Темка укусил хлеб.
— Да.
— Было больно?
— Очень.
— А если бы в тот момент, когда тебе очень-очень больно, я или мама прижали тебя к себе? А ты боишься расплакаться.
Темка посопел.
— Я бы отвернулся, — сказал он.
— Вот и Евгений Сергеевич отвернулся. Только для него «отвернуться» означало рассердиться и уйти. Многие люди не любят, чтобы было заметно, как им плохо.
— Почему? — нахмурился Темка.
— Потому что они взрослые. Считается, что мужчина не должен никому показывать своей слабости. В первую очередь он боец, защитник. А если все будут видеть, как он плачет, то будут думать, что ему можно сделать больно, и тогда он отступит перед бедой. Куда такой защитник годится? К тому же, слабость бойца — бесценный подарок врагу. Враг это запомнит и использует.
Сын помолчал.
— Я больше никогда в жизни не буду плакать, — сказал он.
— Когда никто не видит, то можно, — сказал Андрей.
Темка посмотрел на другой берег пруда, на легкоатлетов за деревьями, на повисший высоко в стороне дрон-квадрокоптер.
— Все равно все видят, — пробурчал он.
— Девочкам в этом смысле легче, — сказала Ника, подавая сыну рекомендованный ювенальной ассоциацией, безопасный сок. — Они могут плакать, когда хотят.
— Но ведь плачут, когда больно? — удивился Темка.
Он нашел губами пластиковую соломинку.
— Больно бывает по-разному, — сказала Ника. — Когда переживаешь за кого-то, кому плохо, когда тебя обидели, когда что-то не получилось. Или, например, когда мелкие неприятности копились, копились, а с последней, совсем крохотной, терпение взяло и кончилось. И силы кончились. Тебе со стороны кажется, что случилась сущая ерунда, чай просыпался, рецепт пропал, а человек плачет.
— А иногда плачут от радости, — добавил Андрей.
Хрюпающий соком Темка замер.
— Как это?
— Представь, — сказал Андрей, — что ты долго-долго ждешь победы. А фашистов много, они сытые, уверенные в себе, довольные. Они захватили половину страны и идут дальше. Они разрушают все, что мы построили, они угоняют людей в плен, убивают, жгут, устанавливают свои порядки. Но мы еще не сдались. Мы сопротивляемся. На фронтах гремят тяжелые бои, кровопролитные сражения, каждый день гибнут наши товарищи. Нам тяжело, очень тяжело. А ты — на оккупированной территории. Ты борешься тоже, скрытно, тихо, но по чуть-чуть приближаешь нашу победу. Смерть ходит на волосок от тебя. Вокруг чужая речь, чужие, ненавистные хари. А ты все шепчешь: когда, когда? Потому что победа не приходит. Фронт очень далеко, что там происходит, ты не знаешь. У тебя нет выбора, ты сцепляешь зубы и делаешь свое дело с одной мыслью, ухлопать побольше гадов, что топчут твою землю. Ты на последнем издыхании. Но вот фронт становится ближе, ночью видны зарницы, и далеко, пока далеко гремит наше наступление. А потом ты стоишь на глинистом вывале на окраине деревни, тощий, как гвоздь, еле живой, не лицо, а одни глаза, и мимо тебя в сизых выхлопах пролетают танки со звездами, и топают усталые солдаты, делятся нехитрым пайком, и ты понимаешь, что это почти победа, осталось только добраться до вражеского логова.
— Ура, — тихо произнес Темка.
— И вот тогда можно плакать, — сказал Андрей.
Какое-то время они сидели молча. К уткам сын больше не пошел, сок не пил, чувствовалось, что он все еще под впечатлением отцовского рассказа. Андрей сгорбился, гоняя под носком ботинка какой-то камушек.
Ника посмотрела на часы.
— Через пять минут можно домой.
— Ну, что, Темка, прощайся с утками, — сказал Андрей.