«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».
— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.
«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».
— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?
Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:
— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!
В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:
— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.
Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.
— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.
Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:
После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:
— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.
Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».
Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:
Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:
— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал: