— А трофеи твой Герд собирается вывозить? — осторожно спросила Ирина.
Она знала, сколько мук надо претерпеть, чтобы оформить ветеринарные разрешения на вывоз рогов, клыков, шкур, копыт. Не меньше, чем на ввоз оружия.
Отец засмеялся, довольно громко при его слабости. Ирина от неожиданности вздрогнула.
— Главный трофей он уже вывез.
— Что за трофей? — насторожилась Ирина.
— О-ох, — протянул отец, улыбаясь. — Он вывез жену, правда, из Москвы. Русскую жену.
— Да-а? — не слишком удивилась она. — Понятно. Сейчас в мире это модная фишка, русская жена.
— Я отлежусь… — бормотал отец. — Я его встречу. Все готово. Ребята его примут.
Ирина смотрела на серое лицо, на впалые глазницы, на влажный лоб.
— Вот что, папа. — Она взяла его руку, пожала. Какая холодная рука, заметила она. — Я встречу Герда Бреннеке в Шереметьево, провожу на вашу базу.
Она не убирала руку, отец пожал ее. Так слабо, что у Ирины дрогнули губы. Неужели та самая рука?
У отца был свой массажист, раз в полгода он приводил его в чувство после очередного сезона в лесах. Ворчал, что нужна нечеловеческая сила, чтобы вернуть в норму такие посаженные, почти убитые мышцы. Но до сих пор возвращал.
— У тебя крепкая рука, — заметил отец. — Надежная рука. — Он улыбнулся. Закрыл глаза.
Ирина наблюдала, как по его лицу пробегают тени. Что видит он сейчас, под закрытыми веками? Но кого не видит точно, подумала она, так это ее мать, то есть свою жену. Он даже не спросил о ней. А о Герде помнил.
О том, какая у них семья, Ирина поняла давно. В общем-то, семьей они жили только во Вьетнаме, у нефтяников.
Нефтяники из компании Вьетсовпетро, совместной советско-вьетнамской компании, добывали нефть на шельфе Южно-Китайского моря. Семья Русаковых, вместе с другими, жила в Вунгтау. Это сто двадцать восемь километров от Сайгона, который называли тропическим Парижем Востока. Когда-то на полуострове обитали французы, они называли его мысом Святого Жака. Того, которого португальцы считали своим святым.
Вунгтау и прежде был курортом, им остался до сих пор. Только намного лучше. Но для Русаковых и тогда море, песок, пальмы и солнце зимой были раем.
Мать выучила там вьетнамский язык, а когда они вернулись в Москву, устроилась в издательский отдел института Востоковедения, младшим редактором. Это было нетрудно — в русском поселении родители обзавелись знакомыми, полезными на родине.
Ирине казалось, она помнила все из той жизни, хотя понимала, что это благодаря фотографиям, отснятым родителями. Рисовые поля, залитые водой, мужчины и женщины в широкополых шляпах, буйволы… Пещеры, в которые заплывали на лодке. Улицы, забитые велосипедами. Мать говорила, что боялась переходить через дорогу… Но чаще всего Ирина видела длинный-длинный песчаный берег. Но и это тоже — обман. Однажды они все вместе ездили отдыхать в Болгарию, и мать спросила отца:
— Тебе тоже кажется, что здесь немного похоже на тот берег?
Он молча кивнул.
Но в чем бы ни состояла причина ее видений, с самого детства картина мира ей представлялась иной, чем ее сверстникам.
Когда вернулись в Москву, к ним переехала бабушка. Они опять, жили втроем, только третьим стала Маргарита Федоровна. Отец работал на метеостанции под Тулой, а дочь спрашивала его, когда он снова приедет… в гости.
Бабушка спешила объяснить, что отец не гость, просто для него нет хорошей работы в Москве. А они не могут жить с ним на метеостанции, потому что там нет школы.
Ее, девочку, такой ответ устраивал. Но позднее, подростком, она внимательно следила за родителями. А как же секс? В то время уже все знали, что это такое…
В их классе отцы были у немногих, поэтому Ирина не слишком задумывалась, почему ее отец почти все время живет на станции. Он же у нее есть, вот что главное.
Она ездила к нему на каникулы. Отец научил ее водить машину, которую они купили сразу после возвращения из Вьетнама. Это была голубая «Волга» с блестящим оленем на капоте. Ирина легко научилась рулить на пустынной дороге. Водила ловко, по-обезьяньи, и бесшабашно-лихо. Отец смеялся:
— Тебе только в каскадеры.
— Я хочу! — кричала Ирина и закладывала вираж, не сбрасывая скорости.
— Тихо, тихо! — Отец перехватывал руль. — Учиться на каскадера принимают не раньше тридцати лет. В Европе, имею в виду.
— Таких старых, — фыркала она, не убирая руки от руля. — Кому они нужны!
— Старых? Да нет, уже мудрых. В тридцать человек понимает, что может умереть. И он осторожен.