Тем, кто долго колебался или слишком рьяно препирался с ним, он обычно говорил: «Товар перед вами. Нравится — покупай, не нравится — прощай!» Он хорошо знал цену своему товару и своих постоянных покупателей. Именно в этом был секрет его успешной торговли и секрет его «могущества», которое было общепризнанным на всем базаре. Абу Самира не просто торговал. Он одновременно оказывал различные услуги и благодеяния: одних выручал, скупая их залежалый товар, другим помогал свести концы с концами, отдавая свой товар, как он говорил, за бесценок. «Вот умру я, — говаривал он обычно, — кто еще будет помогать бедным людям?»
Многодетные женщины из бедняков и в самом деле относились к нему как к своему благодетелю и молили аллаха, чтобы он даровал ему долгую жизнь. Хозяева тележек каждый вечер заискивали перед ним, сбывая ему свой залежалый товар.
— Возьми, пожалуйста, дядя! — умоляли они. — Твои покупатели неразборчивые, все купят! И ты в убытке не останешься.
— Мне много не надо, — отвечал скромно Абу Самира. — Я ведь только посредник. За что покупаю, за то и продаю. Аллах мою семью всегда прокормит. С нас хватает и милости аллаха. А вот если бы не я, бедняки с голоду поумирали бы. Вот так-то!
У него были редкие мелкие зубы, и поэтому говорил он, сильно шепелявя, что было для некоторых предметом постоянных насмешек и шуток. Бороды у него почти не было — он болел когда-то экземой. На лице и подбородке гтоорастало несколько щетинок, которые он обычно сбривал один раз в неделю — по четвергам.
В пятницу, как истый мусульманин, он не работал. Утром направлялся в мечеть сотворить молитву, потом в кофейню — выпить одну-две чашки кофе и покурить наргиле. В летние дни, захватив с собой наргиле и кое-какую пищу, он шел к морю в сопровождении всего своего семейства: впереди он сам, за ним — жена, укутанная с головы до ног в черную милайю, за ней — их старшая дочь Самира, а в хвосте — все остальные дети.
У него был свой ключ от кузницы Абу Хамида, и поэтому он открывал ее сам рано утром и закрывал поздно вечером, когда хотел, будто арендовал эту лавку. На самом деле он ничего не платил Абу Хамиду, только разделял его политические взгляды. Но Абу Хамиду все же иногда надоедали надрывные вопли Абу Самиры, который почему-то особенно усердно орал именно тогда, когда в кузницу заглядывал кто-либо из единомышленников хозяина. В таких случаях Абу Хамид, вытянув свою длинную шею, кричал из двери:
— Соседушка! Нельзя ли немного потише?
Если же Абу Самира, увлеченный спором с покупателями, не реагировал на это замечание, Абу Хамид, подойдя уже вплотную, повторял:
— Соседушка, у меня ведь тоже люди! И я тоже хочу с ними поговорить.
— Виноват! Виноват! Клянусь: буду ниже травы, тише воды!
Действительно, несколько минут Абу Самиры не было слышно, но через некоторое время в общий гам вдруг опять врезался его пронзительный голос:
— Клянусь аллахом, сестрица! Не спорь со мной. Где ты видела товар за такую цену? Вот эта кучка — два куруша, эта — три! Хочешь — плати и забирай, не хочешь — до завтра прощай!
Потом, уговорив все-таки покупательницу, он издавал громкий победный клич:
— Аллах, аллах! Все продано! Все разошлось! Последняя кучка, последняя кучка, последняя!..
И так продолжалось до тех пор, пока не выходил Абу Хамид и снова не утихомиривал его. И опять Абу Самира делал вид, что не замечает Абу Хамида, и еще громче ругался с покупателем, словно стараясь тем самым убедить Абу Хамида, что весь шум-гам не из-за него, а именно из-за этого покупателя. И только когда Абу Хамид уходил, оставляя кузницу на него, как это случилось сейчас, Абу Самира чувствовал себя наконец полностью свободным и мог кричать, не зная устали, в полную силу своих могучих легких:
— Последняя кучка! Последняя кучка! Налетай, забирай!..
ГЛАВА 16
Абу Хамид вбежал в кофейню Таруси. В спешке он даже не заметил, что надел свой тарбуш задом наперед. При виде его Таруси не мог удержаться от улыбки, представив, как он бежал через весь базар в таком комичном виде.