Голодный Петр не отводил взгляда от пассажира-китайца, который закусывал в вагоне. Китаец понял Петра и, добродушно покачивая головой, что-то приговаривая, поделился с Петром сушками.
Взять это подаяние было легко, потому что китаец делился охотно.
Навсегда запомнился Петру этот спутник-китаец, он как бы подсказал Петру путь, самый нужный и самый трудный — от одного человеческого сердца к другому; нередко впоследствии Петр умел находить этот путь.
Молодой человек понял, что рядом с трудностями, холодом, равнодушием, глупостью всегда таятся другие силы — человеческий разум и добрая воля — только умей отыскать их…
Доехали. Дальше было уже некуда: Владивосток.
На шумном вокзале — начальство и господа. Простых людей не пускают дальше решетки, а тут за решеткой на грудах тюков, сундуков, плетеных корзин лежат русские солдаты и матросы, корейцы с детьми. Присели тут и Петр с Остапом, решая, что предпринимать дальше? Из всех начальников один показался Петру наиболее доступным — старичок в мундире, на пуговицах орлы — и Петр обратился к нему:
— Ваше благородие, дозвольте спытать, як тут пройти до переселенческого пункта?
— Да ты кто такой?
— Да мы переселенцы, ваше благородие, будьте великодушны.
— Да откуда?
— Да с Киевщины, ваше благородие.
— Да бис вам в бок, — воскликнул тут старичок. — Да сколько вас тут? Двое? Идите сюда.
Старичок с блестящими пуговицами оказался земляком.
Петр тут же и разрыдался, смахнул слезу старичок.
Так опять пролег путь от человека к человеку, самый дальний и самый короткий; и одной приветливости старого сторожа было достаточно, чтобы успокоилась тревога в сердцах новичков. Это ведь не за плетень шагнуть — отъехать десять тысяч верст — в чужой город, где нет никого, кто бы тебя ожидал, а все неведомо и чуждо.
Вдоль длинной улицы на крутых высоких холмах, возвышавшихся за красивыми домами, лепились маленькие домишки, землянки, по-здешнему — фанзы. По другую сторону улицы между домами виднелась широкая бухта, мачты и трубы пароходов, и всюду шум, движение, крики. По мостовой бежали люди, впряженные в коляски с седоками, — то барин в белом летнем костюме, то красавец офицер, а то и барынька в кружевном платье с зонтиком в руке. В бочках развозили питьевую воду, на набережной вдоль бухты толпились грузчики-корейцы, на пароходах гремели лебедки.
Большой мир, о котором мечталось еще подростку, был перед Петром, и неписаная задача состояла в том, чтобы этот, еще непонятный, чужой и чуждый безразличный мир сделать своим, понятным и самому стать его соучастником.
Удача улыбалась. Калиниченко вскоре поступил переписчиком с окладом в сорок рублей. «Вот вымахал куда», — с гордостью думал о себе Петр — и по праву. Вот уже скоро год, как Остап малодушно уехал домой, о первоначальной цели поездки было забыто, из Шендеровки об этом никто не напоминал. Видимо, рассказы Остапа не воодушевили земляков на переселение.
Но если «Ходаческое свидетельство» потеряло для Петра свой смысл, самая ранняя, самая первая мечта забыта не была; то, что едва ли удалось бы в Шендеровке, удалось во Владивостоке.
По окончании курсов при Народном доме Петра допускали к экзаменам на звание народного учителя. Экзаменаторы спросили:
— Ну, а если на Камчатку — поедете?
— А почему же не поехать. Камчатка! Я там еще не был, — отвечал Петр. — Даже очень интересно.
— Далековато.
— От Владивостока до Камчатки ближе, чем от Шендеровки до Владивостока, — весело отвечал Петр.
Если куда и обращались его взоры, то на восток, а не на запад, за океан, за маяк, виднеющийся с холмов Владивостока на Скреплеве-острове. Оттуда приходил океанский багровый туман. Люди, побывавшие на Камчатке, выглядели крепкими и жизнерадостными. Гораздо труднее, чем шагнуть за океан, было скрывать душевные сомнения. Для начальства края было немаловажно — верующий или неверующий?
— Вы едете в страну дикую, — говорили Петру и его товарищам, молодым учителям, отплывающим на Камчатку. — Вам будет нелегко. А должны учить не только азбуке, но и слову божию, как миссионеры. Вы должны защищать население от безбожников.
И вот тут-то пришлось Петру покривить душой.
…О, как оказался непохож порт Петропавловск на Владивосток! Калиниченко увидел неприглядную деревушку с покривившимися домиками, безлюдные немощеные улицы. С парохода спустили шлюпку, переправили пассажиров на берег — многих из них океан укачал — и пароход снова ушел в океан, а Петр в тот же день получил назначение ехать еще дальше, в Нижне-Камчатскую школу.