— Какая таинственная чушь! — невольно восклицаю я.
— Как — чушь? — возмущается Олеша. — Зеркало — это мистика или эстетизм. Много лишнего в наших произведениях, в произведениях интеллигентных людей, артистов: зеркало, домашние обои, бритва «жилет», посильный жилет наших дядюшек, папиросы, самопожертвование, героизм, любовь, театральная сцена…
Олеша выбрасывает эти слова, вернее, выдыхает их — одно за другим, как фокусник, вынимающий из обшлага один предмет за другим. Но что-то мешает ему, его сжимают какие-то невидимые углы, и он, освобождаясь от этого стеснения, с тем большей страстью, не слыша этого, не подозревая, говорит:
— Говорят, когда поезд приближается к Парижу, люди вскакивают среди ночи, прижимаются к окнам, их чаруют далекие сияния. Камни Парижа! Рудин погиб на баррикадах Парижа! Интеллигенция восприняла революцию романтично. Интеллигенция создала романтику боев на баррикадах. Рудин погиб в Париже на баррикаде. В этом есть сила, есть! Но кто это поймет и оценит… Я пишу пьесу о лжи. Замечательная женщина, актриса, противопоставляет революции эстетизм интеллигенции. Слушайте сцену…
И таким образом я становлюсь одним из первых слушателей «Списка благодеяний». Пьеса, по словам Олеши, рассчитана па театр Мейерхольда, точнее — на Зинаиду Райх. Как классический драматург, Олеша пишет пьесу для любимой актрисы, и автора вдохновляет ее признательность. Он дружен со «стариком Мейером», как называет он Мейерхольда, больше того — оп весь под обаянием его личности.
О чем рассказывает «Список благодеяний»? Замечательная актриса получает заграничную командировку. Уехав из своей страны, она изменяет ей, своей родине, подвергающейся таинственным, ей непонятным, суровым переменам. Женщина остается за границей, становится политической эмигранткой. Однако там в еще большей степени опа начинает страдать от цинизма, мещанства, грубости, и тогда вступает тема искупления: героиня пьесы погибает на чужих камнях, на революционной баррикаде, она погибает, подобно Рудину.
Я хорошо знаю: ему очень хотелось видеть молодость мира. Но не по той ли как раз причине, что ему самому было две тысячи лет, столько же, сколько исчисляет эра нашей новой христианской культуры? Не потому ли, что он был глубоко честен, а ведь сказано: «Эстетика — это прежде всего честность». И он боялся уничтожения, такого же уничтожения, какое наступило, как я это почувствовал уже в детстве, для Коли, моего первого товарища, разбившегося насмерть во время катания со снежной горки.
Однажды в уютном, прелестном московском кафе Жургаз, сейчас забытом, я оказался в дружной компании Олеши, Ильфа и прославленного футболиста Андрея Старостина, дружившего с Олешей. Нужно заметить, что и Ильф любил спортсменов, был не прочь и сам иной раз сходить на футбол или хоккей. Он любил жизнь и все ее дары. Ему нравилась энергия, пластичность, краски быстрой игры на льду или на зеленом поле.
В день, о котором я рассказываю, Москва была взволнована футбольным матчем с турками. Спортивные встречи с иностранцами тогда были довольно редкими, а турецкие футболисты издавна были нашими спарринг партнерами по футболу. Матч закончился. Мы выиграли. Все были приятно возбуждены победой, приятно было посидеть за столиком с плечистым героем матча, знаменитым футболистом. Со Старостина, игравшего в матче на месте центра защиты, еще не сошел задор игры, но и сейчас он был, как всегда, тщательно одет, элегантен. Олеша посматривал на Старостина восхищенно — быстрым взглядом из-под бровей.
— Что будете есть? — спросил он Старостина.
Андрей Старостин благодушно заказал яичницу на сковороде из двенадцати яиц.
Мы обомлели.
Ильф весело пошутил:
— Ну и обжора: мало ему одиннадцати турок, еще понадобилось двенадцать яиц.
— Яичница из дюжины яиц! — обстоятельно повторил Олеша и заметил — Это я могу понять. Знаете ли, — вдруг обратился он к центр-хавбеку, — ведь я тоже играл в футбол.
Наступило время удивиться Старостину. Он недоверчиво покачал головой, улыбнулся.
— Не верите? — не без горечи отозвался Олеша.
Тогда Старостин сказал:
— Охотно поверю, если вы, Юрий Карлович, перепрыгнете через стул. Вот сейчас, Валяйте! — и подставил стул для прыжка.
Олеша даже не пробовал. Прыжок не состоялся.