Лес басит сонными голосами грибников, пугая белок, чьё недовольство вторжением столь же молчаливо, сколь и стремительно. Косули, те не выдают себя до последнего, но едва обнаруженное недвоякое намерение шагнуть к самому их логову, невзначай устланному тёплым ворсом, вынуждает бежать в дальний угол леса, в самый потаённый, дремучий его край.
Усердие, с которым осень утюжит и крахмалит траву по ночам, по достоинству ценит лишь луна, которая и сама бледна от еженощной службы, по всё время, что помнит себя собой. А что до лозы, то осиротевшая давно, нагая, гнётся она под тяжестью напоенных солнцем гроздьев. И только в том её отрада, и лишь в них успокоение одно.
Мы рождаемся людьми…
Всё мокрое, дождя уже нет, но воздух таков, что, кажется — тронь его и прольётся, примется жадно лизать мокрым языком густую кашу земли.
Не слышно дроздов, а те, что проскочили промеж струй ливня, словно между приступами слёз, пережидают непогоду с завидным упорством, в надежде отведать ещё немного солнечного света, как радости. Рождённые птицами, они умеют всё то, что должны, но пение и способность летать не единственное их предназначение. Именно они дают понять, сколь оглушительна тишина.
И когда, пепельным осенним утром ворон спешит из гнезда, подгоняя воздух бичом крыл, он старается не смотреть по сторонам, дабы не видеть перевёрнутых ветром лукошек гнёзд, опустевшего плетня кроны леса и замерших на вечность нерасторопных ужей, не рассчитавших силы…
— Какое тебе дело до них всех?! Ну, подумаешь, — птички улетели, жучок под кору не заполз в нужный час, змейка осталась лежать тряпочкой под ногами… Отбор, понимаешь ли! Естественный, между прочим!..
— Мне жаль… мне больно слышать такое. Мы рождаемся людьми, чтобы суметь не перестать быть ими. Дабы не превратиться в траву у дороги, — красивую, ладную, равнодушную, которой только и нужно, чтоб не тронули её, не вытоптали, да в нужный час сделался над головой дождь, и ветер прилично зачесал на бок непокорный густой чуб.
Мы все рождаемся людьми…
И вот…
Облако пристало снежинкой на закрученных кверху ресницах кроны леса, и от того так слезятся его глаза. Ветер сдувает нежно облако, но мешаясь соринкой, снуёт и никак не желает покидать своего места синица.
Камни на дороге, словно чужие ей, каждый сам по себе. Путаются меж шагами, скатываются под ногами, сбивая с пути, рвут свалявшийся кокон паутины, мнут семена цветов и трав, ранят стройные ножки злотоглазок, преграждают путь божьим коровкам и ломают крылья мух, что столь вездесущи, и пользуются любым малым промежутком, для того чтобы переждать тягомотину непогоды. Мух не смущает запертая дверь или прижатая плотно оконная рама, они протискиваются в комнаты неясным манером, а за ними, проторенным путём, в дом проникают совершенно юные, неловкие долговязые осы. И если появление мух совершенно определённо злит, то ос делается отчего-то жаль, и ты выдворяешь их, подсаживая к запримеченному ещё летом гнезду, не разбирая, кто перед тобой, — безобидный отрок или совсем наоборот, отроковица, та, которая не упустит случая, дабы ужалить кого-нибудь.
И вот уже вечер. Он по обыкновению вежлив, и входит деликатно, как всегда бочком. Венера незаметно пристроилась нежным огоньком промеж ветвей, а луна… вообразив себя полупрозрачной новогодней игрушкой, раскачивается едва слышно серебряным шаром, припорошённым то ли драгоценной пылью, то ли снегом… седым.
Горизонт
Рваная рана горизонта сочилась кровью рассвета. В колыбели неглубокого овражка, как в тёплой горсти земли, под лоскутным покрывалом осени дремали косули. Им было уютно столь, что нега, натянутая, будто одеяло, до подбородка, придавливала томной тяжестью, не давая угнездиться подле даже единой мысли, — ни грустной, ни подлой, ни приветной.
Шершавый язык песчаной горки берега реки, высунутый от утомления по-собачьи, испещрённый следами, словно оспинами, был очевидцем того, что по всю ночь на реку приходили то одни, то другие. Опечатки заячьего стрекача, полновесные печати поступи лося, солидная размеренность кабаньих подтопленных троп… Отпечатки же коленопреклонения оленей выделялись особо23. В тяжкую для них осеннюю пору, когда гортанными паровозными криками оглашают они округу, возвещая о своём главенстве над прочими, — совершенно определённо не до возлияний, не до вздохов.