Бабочка крутится у самого лица, бьётся хрупким стебельком своей ветхой груди о мою и не спешит уклониться.
— Куда ж ты, дурёха… — Сдуваю её я со своего пути, как с истины. И отступает она, стушевавшись, и чудный до нелепости об эту пору её облик, растушёванный сумерками, меркнет, блекнет, растворяется в выдохе, ровно как бы и не было его вовсе никогда: ни выдоха, ни очертания бабочки, утонувшего в нём.
А если бы и были!? Надолго ли? До первых хладных прикосновений ночи? До цокота изумлённого встречей дятла? До порыва ветра, чья бесцеремонность не вызывает упрёков, но одну лишь досаду. До случайности…
Холодные яблоки раскачиваются мерно, будто новогодние шары, тут же, на ветке, соперничая с ними в пышности, прихорашивается снегирь, а подле, не страшась ничего, порхает бабочка, сказавшись жухлым листом…
Повинное
Предрассветная мгла была столь густа, что казалась неприступной, сплошной стеной мрака, ступить через которую представлялось непосильной, загодя пугающей задачей. Казалось, что дом снаружи обернули чёрным войлоком, и для того, чтобы пройти, потребуется немало усилий, помимо решимости, коей было куда как меньше той, что требовалось.
Кратко и глубоко вдохнув, я сделал шаг в пустоту.
Ожидая чего угодно за тем, что останавливало меня, — завесу, либо заколоченную наглухо недругами дверь, — я не ощутил ничего, кроме лёгкости и неопределённости, которая впустив меня, влажно сомкнулась сразу за спиной.
Осторожно втянув воздух, я не понял его аромата. Он непременно должен был быть, но не желал или не решался открыться. Слева, справа, спереди и сзади, толпа тумана надвигалась на меня, обступая, теснила к лесу, где плечистые безразмерные силуэты уже были готовы освободить испуг из оков моего благоразумия.
И тут, когда я уже был готов бежать в никуда, дабы выпустить тем самым на волю вопль ужаса, что давно уж сдавливал горло, будучи намного просторнее, нежели предел, в котором оказался заперт, откуда-то со стороны послышался тихий совет:
— Остановись. Посмотри наверх…
Я послушно поднял голову, и вышитое бисером звёзд, чистое небо, заглянуло своими ясными глазами прямо мне в душу. Луна, застенчиво пряча часть щеки в тени земли, сияла по-детски склонив головку.
Покуда привычное размеренное мерцание звёзд баюкало моё сердце, туман стушевался и, враз сделавшись незаметным, отступил.
…Мы так упорны подчас. в своём стремлении познать глубину горя, манкируя радостями, что удаляются мелкими шажками всё дальше от нас, не смея заявить о себе… Так кого винить в своём несчастье, кроме себя самих?..
Голубая бабочка
— Ой… голубая бабочка! Моя любимая!
Щенок, что до той поры браво ступал, пытаясь придержать лапой или проглотить на лету кузнечика, обернулся и убедившись в том, что я не шучу, захлопнул пасть прямо перед голубым лоскутом крыла бабочки. Лети, мол, коли любимая…
Как давно, как недавно это было. Теперь же, некогда яркое небо потрескалось до облаков, ими же местами наморщило свой лоб.
Сквозь гузу28 голых ветвей леса проглядывала золотая фольга заката, и от того становился заметен профиль берёзы. Тянулась она пухлыми губами тутовика к осени, и невзирая на шрамы, да складки коры, сладки были его поцелуи, ох как сладки.
День из учтивости прикрывает глаза, а ветер, подвизаясь сторожем в ночь, стучит колотушкой недоломанного сука об ствол с ещё большим усердием, чем обыкновенно. Изредка скрипнув калиткой леса, он уходит к реке, испить. Дует на прозрачную прохладную воду, студит на свой вкус, да отгоняет рыб подальше в глубину, чтобы не хлебнуть ненароком заодно и их.
Возвращаясь, служит ретиво до самозабвения, заставляя гудеть прорехи и щели, про которые позабыли давно. Кому придёт охота беспокоиться об них тёплой порой? И без того полно забот. То ли дело теперь. Любая, самая малая брешь в дому крадёт дрова, а уж как будет рада мышь переждать зиму в уюте и сытости, подле просыпанных нечаянно крошек.
— Ой… голубая бабочка!
Собака, прикрыв глаза, втягивает носом воздух и оборачиваясь, глядит с откровенным сочувствием. Ветер пахнет желтоватой кашицей желудей, мокрыми листьями дуба и дымом, — чем угодно, кроме бабочек.
За стеной