Поглядел на это ветер, и высказался в сердцах:
— Девочки! Что ж такое?! Любая из вас красавица, но каждая — по своему! Вы позавидовали снежному платку зимы, но почти такой же есть и у весны, только из тополиного пуха, а осень… Ей ли, одетой то в шелка, то в злато, сетовать на что?! Нет нужды быть вам похожими друг на дружку!
Покуда ветер выговаривал, как можно более пряно, приятные свои слова, весна шлёпала по скользкой земле босыми пятками капели с тёплой крыши, мороз наскоро штопал белый платок зимы крепкими нитками, а недалёкая осень с рассеянным выражением украшала махровыми помпонами лишайника куцые курточки худых, голоногих стволов с шершавыми, сбитыми коленками мутовок. Глядя на это, зима вздыхала сочувственно, и тихонько шептала тонким, дрожащим от холода деревцам: «Не горюйте. Как укутаю вас после платком, будет и вам тепло.»
Эх, девчонки… Одинаково непохожие вы, в любом облике — о-ди-на-ко-вы…
Всё равно
Посреди поляны стоял рослый красавец дуб. С близкими был добр, не теснил, упрекая своею значимостью, дальним же учтиво кланялся, прилично склонив главу, обрамлённую лишёнными строгости кудрями. И вот, однажды вдруг, повздорил дуб с ветром. Чего не поделили эти двое, не слыхал никто, да только, уходя, ветер задел дуб плечом, и тот упал навзничь, не шатаясь, разом. Ветер оказался столь неловок в сердцах, либо поспешил чересчур от желания поскорее завершить неприятный разговор, теперь уж неважно то.
Оглушительный от силы и монотонности короткий звук, что заставил оглянуться каждого, до кого он докоснулся, был именно тем, про который одни говорят: «Это либо нЕчто, либо ничтО», а другие, ни про что иное рассудить не могут, как только про «гром средь ясного неба».
Тем, сердобольным сострадателям, которые подошли к дубу поближе, дабы разузнать, нельзя ли ему чем помочь, были удивлены, ибо тот оказался изнутри совершенно пуст. Воздух, заполнивший пропасть его существа в момент падения, сыграл с ним злую шутку. Не знавший никогда, что значит дышать честно, не украдкой, полной грудью, он лопнул по швам сюртука коры, не обнаружив под нею, кроме горсти липкой нечистоты, больше ничего. После дуба осталась одно лишь недоумение, да стопка изорванных временем расписок. В каждой была подробнейшая запись о добром деле, которое необходимо совершить, дабы получить взамен нечто, себе в угоду.
Оказалось, что добросердечие дуба заключалось в том, что он никогда не делал ничего за просто так. Не совершавшего зла намеренно, его вряд ли можно было счесть добряком. Те запросто отдают себя любому, по зову иль без, от того-то, поленья их судеб горят долго и жарко, согревая всех, даже тех, кому «всё равно»…
Серость
— Серость… какая невыносимая серость вокруг…
(Из высказывания экзальтированной и понарошку разочарованной в жизни, по всему видать, незамужней девицы)
Туман, казалось, был чем-то озабочен. Рассеянный, он не загораживал собой округу, но медленно стекал по ней, словно по серой стене. Местами потёртый, оборванный, как измятое, истерзанное в нервном припадке письмо, он манил к себе недосказанностью, незавершённостью. Очарование каждого не сделанного мазка, его ощутимое намерение сбыться, заявляло о себе столь явно, густо, что не требовало осязаемого подтверждения. Предвкушения и питаемые ими иллюзии были главным оправданием происходящего. Впрочем, они скорее и чаще всего просто-напросто подменяли собой друг друга.
Ведь не зря же мы рассматриваем мир вокруг через приспущенные веки или задымлённое стекло. И вряд ли отыщется тот, который ни разу не прищуривался вдаль, прислонив к своему лицу пушистую голову одуванчика. Сквозь него всё не так? А коли с шагу назад, либо вовсе издалёка? Неужто иначе, иное краше?!
Мы зачем-то перестаём клонить голову, прислушиваясь к тому, как знакомая с детства река тихо ведёт влажным пальчиком по бесконечным песчаным берегам, да всё ищем, — откуда она, да куда. Отчего ж нам мало одной своей стороны? Чего ждём от прочих, коли несём в себе самих подходящую родным местам ухватку, что в чужих пролежит без дела, пока вовсе не пропадёт.
— Так мы спроворим! Вот ещё, нашёл науку! — Балагурит следующий за канувшим в Лету, очередной сумасброд, совершенно позабывший о том, что собираясь перенять чужое, мы перестаём быть собой.