Именно в таком виде эта история была передана господину де Левассеру. Он долго сидел, выкатив большие, красные, хотя и умные глаза, не зная, что сделать сначала: прийти в ярость по поводу того, что загадочный убийца все еще не пойман, или испытать чувство огромной благодарности к человеку, который, судя по всему, спас от гибели его единственного сына. Без сомнения, ведь если бы этот господин — как его? ах, его даже неизвестно как зовут! Так вот, не подоспей он вовремя, убийца заколол бы и Анджело, чтобы избавиться от свидетеля.
Завтра же утром доставить сюда этого человека!
Что о нем еще известно? Ах, только слухи, ну и каковы же они?
Застрелил сына губернатора Эспаньолы? Один бился против целого отряда, да еще и результата такого добился! И он до сих ни разу не приглашен «ко двору»?!
Да, господин де Левассер носил голландское белье с кружевами, расчесанный бристольскими мастерицами парик, его башмаки из кожи анаконды украшены пряжками в виде махаонов, крылья которых на манер утренней росы усыпаны алмазной крошкой; да, его дети знают латынь и по утрам мочатся в сосуды из севрского фарфора, но он не забыл, что сам когда-то был простым искателем удачи в пучине житейских морей, поэтому не надо ему говорить, что это простой буканьер, не надо!
Утром следующего дня Моисей Воклен постучал стеком для верховой езды в бамбуковую занавеску, закрывавшую вход в спальню Жана-Давида Hay.
— В чем дело? — донесся оттуда немного недовольный вопрос.
Самодовольно почесывая волосатую грудь, мягкосердечный надсмотрщик сказал фразу, которую спустя несколько десятков лет другой слуга повторил другому господину:
— Вставайте, вас ждут великие дела.
У лысого толстяка были все основания так думать, ибо за спиной у него стояла целая парадная депутация, высланная благодарным господином де Левассером для официального изъявления самых лучших чувств в адрес неизвестного героя.
Глава седьмая
— Почему вас это удивляет, дорогой месье…
— Олоннэ.
Губернатор и его гость стояли на зеркально поблескивающем полу посреди большой залы, стены которой были украшены гобеленами, зеркалами и невероятной изысканности подсвечниками. Его высокопревосходительство обеими руками тряс протянутую для приветствия загорелую руку спасителя
— Держу пари, вы скажете, что удивлены тем, как я легко сократил дистанцию, которая нас якобы разделяет. Губернатор зовет в гости простого буканьера, какой кошмар, а?!
Олоннэ сдержанно кивнул:
— Да, я хотел сказать что-то в этом роде.
— И слукавили бы. Неужели вы думаете, что сердце такого человека, как я, будь я хоть губернатор, хоть сам господин кардинал, может быть закрыто для благодарности?
Одетый в чопорно черные одежды гость вежливо поклонился. Вежливо и сдержанно, как бы давая понять, что в прежней жизни у него была возможность узнать, что такое хорошие манеры. Но господин де Левассер не оценил этого намека.
— Но, должен вам заметить, сколь бы сильным ни являлось чувство благодарности, намного сильнее другое чувство, свойственное всякому человеку. Угадайте какое?
— Я плохой предсказатель. И плохой угадчик.
— Лю-бо-пыт-ство!
— Любопытство?
— Именно! Да, я очень хотел приблизить к себе и вознаградить спасителя своего сына, но еще сильнее я желал поглядеть на того, кто застрелил сына дона Антонио де Кавехенья. Понимаете?
Лицо гостя заметно помрачнело.
— Вы прямо какой-то специалист по губернаторским сыновьям. Одного убиваете, другого спасаете. Вы что-то вдруг сделались невеселы, что с вами, любезный друг?
— Честно признаться, ваше высокопревосходительство, я надеялся, что эта история, я имею в виду, разумеется, историю с сыном губернатора Эспаньолы, не получит широкого распространения, я…
— А она получила! — весело захохотал господин де Левассер, и его красные щеки затряслись. — Ладно, ладно, не впадайте в меланхолию. Как говаривал мой отец, не будь дураком, не думай слишком много. Сейчас я представлю вас своему семейству.
Губернатор показал, куда пройти.
— Супруга моя скончалась тому лет, наверное, уже восемь, так что главным воспитателем моих детей стал я сам. И вы знаете, пришел к выводу, что дети, воспитанные отцами, — это самые лучшие дети.
— Заранее с вами согласен.
— Пытаетесь сказать мне любезность? Если так, то правильно делаете. Я это люблю. Допустимо даже некоторое количество лести. Знаете, я размышлял над этой проблемой.
— Какой, ваше высокопревосходительство?
— Проблемой лести.
Они шли по анфиладе небольших комнат, гулко щелкая каблуками по полированному паркету.
— Так вот к какому выводу я пришел. Людям льстит не то, что, собственно, заключено в льстивых словах, а то, что их считают достойными лести. Каково? Хорошо понято?!
Олоннэ не успел ничего ответить. Они вошли в ту комнату, что являлась целью путешествия. Комната эта была украшена еще богаче, чем те, безусловно богато убранные помещения, через которые недавнему буканьеру пришлось проследовать. Здесь помимо все тех же гобеленов, зеркал, портьер, стульев с золочеными спинками имелось несколько огромных музыкальных струнных инструментов. Олоннэ такие видел впервые и, естественно, не знал, что они называются арфами.
Но даже не арфы были главным украшением комнаты.
— Женевьева, — сказал его высокопревосходительство, расплываясь в беззащитной улыбке любящего отца. — Женевьева, позволь представить тебе господина Олоннэ. Это тот самый человек, что пришел на помощь нашему сорванцу Анджело.
Девушка была красива, это Жан-Давид признал сразу. Он инстинктивно подобрался, как это делает каждый мужчина при появлении существа женского пола, заслуживающего хоть какого-то внимания.
Да, красива и умна.
Он сделал этот вывод всего лишь из того, как она к нему подошла. До того, как она произнесла хотя бы одно слово.
Женевьева осторожно, неакцентированно приподняла руку, не уверенная в том, известно ли эспаньольскому буканьеру, что руку дамы, приподнятую при знакомстве, принято целовать. Ей не хотелось его обижать, если ему неизвестны подробности куртуазного обхождения.
Жан-Давид наклонился и коснулся смуглой кожи сухими губами.
Женевьева решила, что этот буканьер не совсем буканьер.
— Очень рад, мадемуазель.
— Так это вы спасли моего брата? — спросила мадемуазель де Левассер, безумно досадуя на себя за то, что ей не пришло в голову ничего, кроме этого банального вопроса.
Гость мягко улыбнулся, развел руками и сказал, что отнюдь не считает свой поступок античным подвигом.
Женевьеву разозлило это спокойное великодушие. Глаза ее слегка сузились.
— Скажите, а что вы сами-то делали в столь поздний час в столь подозрительном месте?
Жан-Давид не желал подобных вопросов, но был вполне к ним готов.
— Я искал врача. Мне сказали, что Фабрицио из Болоньи знаменитый лекарь.
— Будь он даже не очень знаменит, другого на острове сейчас все равно нет, — вмешался в разговор губернатор, озабоченно покусывая пухлую верхнюю губу, — а ведь было трое.
Жан-Давид только кивнул в подтверждение этих слов.
— Вот вы скажите мне, месье Олоннэ, кому это могло понадобиться убивать всех наших лекарей, а?
— Представления не имею.
— И главное зачем?!
— Тем более.
— А вы тяжело больны, месье Олоннэ? — поинтересовалась Женевьева.
— Нетяжело. У меня бывают приступы лихорадки — последствие моего пребывания на Эспаньоле. Тамошний климат оставляет желать много лучшего.
Его превосходительство терпеть не мог разговоров о болезнях.
— Не знаю, какой там климат, вряд ли он сильно отличается от нашего, а вот какую баранину нам сегодня подадут… — Он профессионально чревоугодническим движением закатил глаза и слегка закинул голову. — Приходите, месье Олоннэ, обедать. Общество соберется хоть и обычное, но приличное. Капитан порта, господин настоятель. Господин Дешам, господин Лизеразю, наши денежные мешки. Кто-то из плантаторов, это неизбежное зло. Офицеры… Да, будет одна замечательная фигура! — оживился к концу списка приглашенных его высокопревосходительство.