Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом, − мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…
− Ну-с, как? Не на понюх табаку примаяли лошадушек по этакой грязище? − не удержался от вопроса подошедший денщик.
Преображенский провел по уставшему лицу ладонью, словно стирая постороннюю мысль, что ответить препятствовала.
− К сроку поспели, Палыч, − он глянул на часы: пора было трогаться − тикающие стрелки бойко подгоняли время к ночи.
Глава 4
До дому они дотряслись уже глубокой теменью. Во дворе Андрей спрыгнул с коня, под ногами зачавкала грязь. Бросив отсыревший повод Палычу, он крадучись скользнул к воротам и застыл, прислушиваясь.
Дождь неожиданно выплакался, и по горизонту мутной, пепельной грядой ползли низкие брюхатые облака. Окрест было тихо: ветка не шелохнется. Небо ненадолго рассветлилось, и Андрей Сергеевич на мгновение углядел размытое белое пятно кафедрального собора. Где-то далече, за воскресной школой, с тоски брехнула собака.
Денщик по-петушиному вытянул шею и изумленно глазел на барина.
− Вашбродь?..
− Тс-с! Тихо ты, дурак! − погрозил ему кулаком капитан. Палыч, не взяв в толк, в чем дело, понимающе кивнул и замер изваянием в скрипучем седле.
Капитан, приклеившись к заборной щели, всматривался в залитую дроглым лунным светом пустынную улицу.
− Тьфу, черт, − шепотом ругнулся он наконец. − Темнотища, хоть глаз коли.
− Как тамось, вашбродь? − послышалось за спиной нервозное шиканье Палыча.
− Да как будто покойно все… Ты вот что, поставь лошадей и глянь, заперты ли окна на болты, да ворота на засовы не забудь закрыть непременно. И смотри мне!.. Чтоб не авосьничал! − уже с крыльца распорядился Андрей и, не раздеваясь, прошагал в горницу. Там скинул на сундук опостылевший, мокрый до нитки плащ, забросил на книжный шкап треуголку, достал пакет и тронутый влагой свернутый листок. Разложив все перед собой на столе, крытом желто-бахромчатой скатертью, капитан устроился на стуле, с наслаждением вытянул гудевшие от долгой езды ноги и при двух свечах зашуршал бумагой.
− Святый Боже! − вырвалось из его груди.
Пальцы, державшие письмо, дрогнули. Оно было адресовано ему и писано кровью друга.
* * *
Милый брат, Преображенский!
Я умираю. Рана гнусная − в живот. Надеяться не на что… Жить, по всему, мне суждено не более четверти часа.
Не ведаю, сдюжит ли Волокитин, казак, оставшийся из моего сопровождения, достичь Охотска и сыскать тебя. Однако выхода у меня иного нет… Человек он верный, но тоже колот в сшибке, в кою мы влипли, к счастью, не так гибло…
По сему уведомляю: ты, Andre, − единственный в Охотске, кому я могу доверить секретное поручение важности государственной. Уверен, ты выкажешь истое радение и выполнишь его!
Пакет, коий ты держишь в руках, подписан собственной его величества рукой. Оный для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс господину Кускову. Ежели сие станется невозможным − документ изничтожь, но врагу не выдай!
Под свое начало возьмешь фрегат капитана Черкасова… дотоле ознакомив его с эпистолой сей. Ему уже срок прибыть с островов Японских в Охотск. Корабль тебя ожидает отменный, имя сего красавца «Северный Орел». Я должен был идти на нем в Новый Свет, ай ухожу на тот.
На сем прощаюсь… кровью исхожусь… Умирать не хочется, но на судьбу не гневлюсь. Видно, так было угодно Господу… Отстрелялся я, брат. Черкни маменьке моей и сообщи о приключившемся злодействе графу Румянцеву в Петербург. Искренне твой Алешка Осоргин.
P.S. Заклинаю тебя… Будь зорок! Смерть рядом… Бойся Ноздрю… Они погубили меня, Andre…»
* * *
На этом письмо обрывалось. Капитан еще и еще раз перечитал его: рванул ворот кафтана, как в удушье, рухнул на колени. Кровавые запекшиеся строки черной вязью отражались в его расширенных блестящих зрачках.
«Господи, Алешка… не верю! Как же это? За что?» −вопросы, как вопли, терзали душу Преображенского. Он не хотел, он не мог согласиться, что Осоргина − цветущего и красивого баловня судьбы − уже нет в живых и никогда, никогда уже не будет. Этого весельчака и отпетого дуэлянта, которого он любил и жаловал как брата. Последний раз виделись они три года назад в Петербурге у графа Толстого.
«Да, да, сие случилось на святки», − ворошил память Андрей, потрясенно складывая письмо. Тогда они, бывшие выпускники морского кадетского корпуса, собрались мальчишником и кутили трое суток кряду: варили пунш, сунув в серебряное ведро кадетского братства офицерские шпаги; вспоминали строгих учителей, отчаянные «штуки»; хвастали амурными похождениями; клялись пылко в вечной дружбе; пили до «тети Воти», то бишь до мертвецкой одури; бегали потом по парку босые, в одних рубахах, вдогонки по снегу; вели раззадушевные беседы; спорили, вспыхивали, что порох, − словом, радовались жизни, как способна радоваться сильная, уверенная в себе кипучая молодость.