— "Что за вопрос, дядя Моря! — ответили ему снизу и сверху. — Мы что, не понимаем? Известное дело: что можно спрятать в плавках! Пусть молодой человек — почет ему и слава! — идет на Ланжерон и не беспокоится! Здесь, на Лейтенанта Шмидта, одиннадцать, все равно, что в банке!"
Молодой шахтер ушел, во двор вернулись прежние разговоры.
Что вам сказать! День шел… — Мой собеседник вдруг замолчал, взгляд его рассредоточился — деревья, шахматно-шашечно-карточные каменные столики и игроки за ними, видимо, потеряли отчетливость, взгляд настроился на "бесконечность", какая бывает у фотоаппарата — старик наверняка видел благодаря этой бесконечности свой двор с водопроводной колонкой посередине…
А ностальгический его День шел по земле, как рыбак в соломенном сияющем капелюхе идет с рыбалки домой, идет, тяжело ступая, все больше клоня долу соломенный капелюх, идет — а для него уже пышно взбиты подушки-облака на горизонте…
— Что вам сказать, — опомнился от наваждения дядя Миша. — Это шахтер пришел с Ланжерона, когда уже вечерело. Он скрылся за дверью дяди Мори, побыл там минут 15 и вот они вышли с хозяином квартиры во двор.
Но если раньше они смотрелись, как отец с сыном, то сейчас шахтер выглядел, как покупатель, которого только что обвесили, а дядя Моря — он, казалось, несправедливо обвиненный продавец.
Соседи, похоже, не сходили с мест с самого утра — по воскресеньям и летними вечерами вся Одесса держит стулья на улице.
Дядя Моря обвел глазами амфитеатр нашего дворика.
— "Соседи! — он снова выступал. — Вы меня все знаете, и знаете как честного человека. Плюнул я когда-нибудь кому-то в борщ? Нет! Залез я в чей-то холодильник и украл бутылку холодного пива, оставленного на девять часов вечера? Тоже нет. Отравил я хоть одного кота, который спит и видит, как он лезет на чужой стол? Да чтоб я так жил!"
Весь двор, понятно, ждет развития действия, закуривает следующую сигарету, обменивается репликами и сплевывает вниз.
— "И вот мне, честному человеку, уважаемый гость нашего города, который газеты называют жемчужиной, говорит, что он дал мне утром какие-то деньги и что у меня склероз, что я об этом не помню! Вы мне именно так сказали, молодой человек, или я все сочинил?"
— "Так!" — рубит шахтер.
— "Он мне говорит про деньги, про каменный уголь и про то, как его добывают потом и кровью, и вдруг заявляет на Одессу и одесситов такие слова, что их невозможно произнести, если ты не шахтер.
Вы так говорили, молодой человек, или я что-то придумываю?
— "Так! — рубит шахтер. — И еще скажу!"
Тут наш дворик начинает качать головой.
— "И что самое печальное, — продолжает дядя Моря, — что самое невыносимое — он говорит, что вы все были свидетели, как он давал мне деньги, и что вы со мной заодно!"
Что вам сказать — во дворе стало шумно. Кто-то заглянул на Лейтенанта Шмидта, одиннадцать, но увидел, что здесь, кажется, идет отчетно-перевыборное заседание домкома, и завернул назад.
— "Так я вас спрашиваю, соседи, — маленький дядя Моря стоял рядом с шахтером, как под скалой, — я вас спрашиваю: вы идете к нашему гостю в свидетели или вы остаетесь на месте?"
— "Какие деньги? — заговорил тут дворик. — О каких деньгах речь? Вы что-то видели, Рая? А вы, Фира? А ты, Степа? Говорить плохо на Одессу! Нас вообще не было дома!"
И этот суд присяжных величиной с амфитеатр одесского дворика выносит такое решение:
— "Молодой человек! — сказали громко со второго этажа. — Вы сильно ошибаетесь, что нас можно взять голыми руками, даже если вы шахтер. Конечно, в Одессе кто-нибудь смотрит время от времени крупные суммы, но мы лично их не видели. Как и ваших денег. И дядя Моря честный человек, хотя иногда что-то имеет себе на уме. Так что ваш Донецк нам не указ и мы вам не свидетели!"
И дядя Моря сказал тогда гостю:
— "Идемте, товарищ шахтер, я вам верну ваш чемодан, чтобы вы не подумали, что Одессе нужны галстуки из Донецка".
Шахтер был так растерян, что послушно пошел за дядей Морей.
И вот за ними закрылась дверь, но не плотно, а так как я сидел рядом с этой дверью, я услышал: