И вот подошло то воскресенье (тогда по субботам работали). Жулики сверили часы.
Я вам немного расскажу про одесский толчок тех лет. Что там было. Смотрите. Гайки, гвозди, манометры. Туфли, сапоги, тапочки. Ножницы, мясорубки, абажуры. Чулки, лифчики, платья. Плащи, пальто, шубы. Старое, новое, ношеное. Брюки, пиджаки, костюмы. Перчатки, рукавички, краги. Лампы, провода, розетки. Шапки, фуражки, шляпы. Блузки, рубашки, свитера. Ковры, ковры, ковры. Лица, лица, лица. Мужские, женские, ни одного красивого, только озабоченные (красота — в театре). Локти, локти, локти. Толчея, толкотня, метушня, майдан, толока! Холодно, под ногами слякоть, продавцы стучат башмаками, покупатели ходят, топчутся. Пар изо рта:
— А чтоб договориться?
— Я и так продаю себе в убыток!
И издалека, еще не спросив цены:
— А дешевле?
Шуршат денежки, все — при деле. И первые, и вторые, и третьи. И четвертые, и пятые.
Рынок огороженный, пропускают через ворота, чтобы взять с каждого по рубчику за удовольствие. Над толпой пар, как крыша…
Все ходят по кругу, словно всех водит за собой часовая стрелка, и по кругу ходил тогда, весь в черном, седобородый старик, ходил и бормотал, не поднимая головы, одно и то же:
— "Кому слово? Кому слово?"
Вид у старика был благообразный, все, кто его видел, думали, что он либо проповедник, либо сектант и слово его из Библии. Либо он сумасшедший, а к сумасшедшим в Одессе относятся с уважением, почти у всех на Слободке[2] находятся родственники, и Слободку упоминают в разговорах так же часто, как, скажем, Фонтан или Аркадию.
— "Кому слово? Кому слово?" — старик бормотал, ни к кому не обращаясь, и наконец кто-то спрашивал: "Что за слово, отец?"
Проповедник поднимал на спросившего горестные глаза.
— "Я имею слово. Что вы здесь ищете, молодой человек? Ради чего вы тратите время? Брюки? Вон видите столб с галкой наверху? Ваши брюки как раз под ним. Всех цветов, всех размеров, так что дома вам будут хлопать в ладоши. Мое слово для вас что-то значит? Я сберег вам время? Тогда рубель…".
Старика начинали спрашивать и другие — теперь он не успевал поворачивать серебряную голову.
— Мотоциклы? Они вон там, справа от входа. Там их целый загон. От и до. И "харлеи", и "БМВ", и "Ижи", и "макашки". Я вам гарантирую: домой вы уедете на мотоцикле… У вас нет рубля поновее?
— "Шапки? Норковые и песцовые больше на руках, за них держатся, как маленький мальчик за маму, когда он видит цыганку. Идите в самый центр, вон туда, где скрещиваются провода. А ондатровые, крашеная кошка и кролик — это у забора, где заканчиваются ковры. Какую вы хотите?"
Библейский этот старик появлялся на рынке вместе с первыми продавцами, отмечал, где кто расположился, брал с них по рубчику за рекламу, говорили ему и о товаре, что продавался из-под полы, он шептал потом возможному покупателю приметы продавца. И ходил, ходил по толчку, бормоча таинственное, сакральное:
— "Кому слово? Кому слово?"…
И вдруг, ровно, скажем. в 12, истошный бабий вопль:
— "Колю-у-ут!"
И с другой стороны:
— "Колю-у-ут!"
Что вам сказать! Вы видели картину "Последний день Помпеи? Так это было именно то!
Вся Одесса — а она вся была в этот день на толчке, весь город, подогретый слухами о шприцах — кинулась к воротам.
Американцы не знают, что такое давка, скажешь ему Jam, он подумает в первую очередь про варенье и лишь с пятого раза дотумкает, что мы имеем в виду. А у нас давка с 1917 года, и она была везде: в магазинах, где что-то "давали", на вокзалах, в трамваях и троллейбусах. Короче, это не варенье, это наоборот…
Так весь толчок кинулся к воротам.
Словом это не передать — для того и существуют живописцы, как Крамской, чтобы красками донести то, что уже никто не может рассказать, даже очевидец.
— Дядя Миша, вы тоже были в этот день на толчке?
— Разве б я стал рассказывать с чужих слов? Был. И даже помню, что делал в то время. Это тоже была картинка! Я тогда остановился у патефона — сейчас никто уже не знает, что это такое. Будем говорить, что это плеер, только раз в 20 больше и заводится ручкой… На нем поставили пластинку, старую, еще довоенную, накрутили ручку — пластинка заиграла. Пел Утесов, и как раз ту песню, что больше всех нравилась товарищу Сталину: "С одесского кичмана сбежали два уркана…" И только он ее запел, как подошли двое — в точности с виду, как те, что сбежали с кичмана. Подошли, пригорюнились, стали вздыхать: "Хорошё поёть, душевно поёть…". Я стою — мне интересно. И тут крик, и всех понесло, как наводнением. А любителей музыки как ветром сдуло.