Коротышка-крепыш мексиканец перебирает на лотке киви, манго и авокадо. Этот в джинсах, то ли стянутых у самого Майкла Джордана, баскетболиста, либо купленных навырост; широченное каменное лицо у него, бородка приклеена — a la кардинал Ришелье…
Индус шагает навстречу: белые штаны, белая рубашка до колен, туфли на босу ногу, феска, борода… В глазах — Будда, Ганг, Гималаи, Махабхарата, дзэн…
Город Ста Богов, думаю, город Ста Богов…
И стал я искать хоть что-то, что вернуло бы меня к жизни. Ну должно же оно быть!
Глаза мои принялись обшаривать стены — размалеваны, конечно, всякая писанина на них — граффити. Черт его знает, там пишут и рисуют.
Двери, объявления… Поднимаются мои глаза и вверх, где всегда ползет по любому участку неба тяжелый пассажирский самолет; и вниз опускаются, к тротуару, не по российским меркам мусорному…
И… внял господь моей просьбе. Внял! Я остановился как споткнулся. Я смотрел и не верил своим глазам.
Кто-то, такой же, видно, потерянный, как я, так же испуганно шедший по улице, так же искавший хоть крупицу знакомого по прежней жизни, так же погибающий от тоски и одиночества, волчий вой в горле стиснувший, остановился вдруг перед почтовым уличным ящиком, воровато, наверно, оглянулся, вынул из кармана невесть как там оказавшийся кусочек мела (гипса, скорее), и взял да и написал приветное слово.
Он, пиша, боялся, понятно, и зря: американцы этого слова и не поняли бы, и подумали бы, что раз этот человек пишет его, то, может быть, он какой-то там техник, и метит почтовый ящик, чтобы, к примеру, его в скором времени заменить.
Я же, повторю, остановился, увидав это слово, как вкопанный.
Родимое! Заветное!! Свиделись!!! Сколько лет!.. Это кто ж догадался, какой добрый человек, его здесь оставить? Кто из всех слов русского языка выбрал самое-самое то? Кто мне, далекому, незнаемому, дал знак своего здесь присутствия? Кто ты, кто ты, браток?!
Исполать тебе!
И хоть слово было написано скромно, робко даже, меленько, не было в нем ни шири, ни удали, разлилась во мне волна приятства, освобождения; я легко и свободно вздохнул и даже почувствовал себя уверенней.
И подошел я поближе к ящику, закрыл его от прохожих своим телом и глянул вниз. Там лежал крохотный кусочек мела (гипса), может быть, специально для меня оставленный.
Я поднял его и, оглянувшись, быстро оставил и свой знак — чтобы тот парень знал, что он здесь не одинок. А вдруг и еще кто-то наш привет увидит.
Американцы — белые, черные, желтые, серые, лиловые, как баклажан, цвета меди, чугуна, цвета перца с солью, цвета спелой кукурузы, седые, лысые, крашеные, завитые, ничем никогда не пахнущие, не то, что наши — проходили мимо, не поводя, что называется, глазом. У них это не принято — замечать что-либо, на что-либо смотреть дольше доли секунды. Глаза — зырк! зырк!.. Здесь свобода. Остановился человек и пишет что-то на почтовом ящике — реализует, значит, права человека. Если ты его затронешь — могут даже засудить.
А написал я на ящике тоже хорошие слова. Я написал под тем совсем коротеньким словечком: Знай наших! — вот что я написал.
И пошел домой, будучи уже уверенным, что начало положительным эмоциям у меня есть. Не зря жена посылала меня на улицу. Теперь они, положительные эмоции, будут липнуть ко мне, как мухи. Ну-ка что там написано справа от меня и слева? И кто идет мне навстречу?
ВИЗИТ ПО-РУССКИ
Когда мы расставались, Редактор высунул язык и ткнул в него пальцем.
— Вот твой враг! — так объяснил он причину нашего прощания и этим же самым сказал напутственные слова.
Я оказался на улице. В прямом смысле слова — меня выкинули и из принадлежащей редакции комнатушки в полуразрушенном доме.
На улице громоздила сугробы февральская метель. Она со свистом носила меня от одного знакомого дома к другому, где я спрашивал о временном прожитье. Как-то сунулся к приятелю, который не упускал возможности зайти ко мне и провести час-другой под моей крышей, а то и весь вечер, сунулся в надежде хотя бы переночевать у него. Но семья его и он сам показали лицами и намеками такое нежелание гостеприимства, что я ушел, так своей просьбы прямо и не сказав.
Все мои знакомые были относительными праведниками, и откуда у них хоть один лишний или запасной метр жилой площади! Но они взялись за телефоны и, ширя круги поиска, обнаружили, что существует незанятая в эту непогоду крыша и стены.
В двухкомнатной квартире жила с престарелыми родителями женщина тридцати с лишним лет. С замужеством у нее не получалось, а жить как-то надо, и вот приобрела она она на одной из низкорослых кишиневских улиц хату-развалюху. Ее упросили дать на время метели хату мне, попавшему в беду журналисту, хозяйка развалюхи самолично привела меня на Кузнечную.