Конечно, никогда раньше мне не приходилось управлять судном такого типа, как "Каприз". Справиться с рулевым управлением, с парусами оказалось нелегкой задачей. Когда я заметил огни "Блю-Терн" на берегу, я повернул к причалу и выключил мотор, надеясь на лучшее. "Каприз" стукнулся о доски пристани, как грузовик, что спустился с горы с неисправными тормозами. Я думаю, что в "Блю-Терн" слетел с полки и разбился не один стакан. Набросив канаты на кнехты причала, я спрыгнул на берег и побежал в полицию…
Однако там магическое чувство собственной правоты покинуло меня. Я сидел в кабинете Клетцки и пытался все ему рассказать – от первого взгляда на Бейтса Крелла до последнего удара "Каприза" о доски причала возле "Блю-Терн". Он смотрел на меня и думал о том, что вот сидит тут парень, немного повредившийся умом от чтения книжек, и морочит ему голову. Клетцки был хорошим шефом полиции и крепким парнем. К тому же он был еще и хорошим политиком, потому что умудрился удержаться на своей должности более тридцати лет. Но мой рассказ.., это было слишком даже для него. Мне, конечно, следовало бы немного изменить обстоятельства, сделать их более приемлемыми для туповатого полицейского, который лишь год находится в должности начальника. А я излагал ему сумасшедшую историю и видел, что Клетцки накаляется все больше и больше, пока наконец терпение его не иссякло и он не стал откровенно злым. Когда дело дошло до смерти Крелла, я сказал, что выхватил у него копье и столкнул его этим копьем за борт. Хорошо, что у меня хватило ума изложить все это именно таким образом.
– Значит, вы решили, что именно Крелл убил всех этих женщин? Всех их? И этот худенький парнишка с болота убедил вас в том, что он убил палубных матросов тоже. Трех или четырех. – Клетцки скептически посмотрел на меня, и я понял, что он считает, что, слушая мой рассказ, зря теряет время.
Но я подтвердил, что дело обстоит именно так.
– И сколько же, по-вашему, наших сограждан убил этот Крелл? Семь, восемь, десять?
– Что-нибудь около десяти, – ответил я.
– Тогда где же тела? – не выдержав, раздраженно спросил Клетцки. – Я имею в виду, где же эти мертвые парни?
А куда подевались их мамаши? Почему никто не заявил, что они пропали тоже? И какие у вас доказательства, что Крелл причастен к исчезновению женщин? Или хотя бы тех бедных женщин, которые были убиты? Есть ли у вас хоть одно чертово доказательство?
Я был вынужден отрицательно покачать головой.
– Мы даже не уверены, что вы убили этого человека с целью самозащиты и выбросили его тело за борт.
– Но я действительно это сделал, – сказал я, – вы можете посмотреть на палубу судна. Это хоть какое-то доказательство.
– Никакое это не доказательство, – проворчал он.
Могу сказать, что я провел в полиции целый день. Клетцки послал на причал сотрудника и тот, вернувшись, сообщил, что да, совершенно ясно, что "Каприз" был пришвартован самым неумелым образом, что ни один человек не заметил его прихода. Точно так же никто не видел, чтобы я отправился на нем с Креллом. На палубе в самом деле были следы крови, но это ничего не доказывало. Ведь в 1924 году еще не знали тестов идентификации групп крови, которые известны сейчас.
Наконец, хотя Клетцки прямо ничего не говорил, я начал кое о чем догадываться, и это помогло понять причины его раздражения. Дело в том, что многие мужчины города жаловались на Бейтса Крелла. Им казалось, что он осаждает местных женщин – их жен и дочерей. Кое-кто подозревал, что Крелл по ночам развлекается с женщинами на борту судна.
И до меня начало доходить, что я, мягко говоря, несколько спутал Клетцки ход расследования, хотя начать настоящее дело против Крелла он все равно бы не смог: все, что имелось против рыбака, это весьма неопределенные подозрения считавших себя обманутыми мужей.
К концу ночи мне стало ясно, что Клетцки почти готов поверить в то, что я убил Бейтса Крелла, но он не собирается арестовывать меня за это. Он просто хотел представить дело так, что я вроде бы и не приходил к нему, что я просто молодой начинающий писатель со слишком сильным воображением. И в то же время он собирался выждать и посмотреть, прекратятся ли исчезновения и убийства людей. Довольно жестокое правосудие, но он считал, что оно лучше, чем вообще никакое. Меня отпустили домой, не предъявив никакого обвинения, и дома я сжег все заметки и записи. Смерти прекратились. А то, что произошло со мной в заливе Лонг-Айленд, все больше и больше представлялось лихорадочным ночным бредом, плодом моего воображения.
С начальником полиции Клетцки я не встречался вплоть до 1952 года. Прошло 28 лет. За это время я впал в немилость, часто прикладывался к бутылке, положение мое в городе было более чем шатким. Большинство земляков считали, что сенатор Маккарти счел бы мой образ жизни антиамериканской деятельностью. Не говоря уж о Марти Дизи.
Я подумывал о возвращении в Англию, пока еще паспорт оставался действительным. Только один человек в городе относился ко мне доброжелательно. Это был Джон Сэйр.
Джонни знал, что я не коммунист. Он знал, что для меня левые представляют просто лучшую компанию… Черт побери, мне с ними было просто более интересно, чем с обычными республиканцами округа Патчин начала пятидесятых годов, с их костюмами-тройками и рецептами коктейлей из первосортного бренди. Джонни пригласил меня на обед в Загородный клуб, где каждый мог увидеть меня с ним, а его со мной.
Мы вместе собирались съездить в Лондон на его день рождения – они с женой должны были отправиться туда через несколько дней, и я собирался вскоре последовать за ними.
Но Джонни хотел, чтобы весь Хэмпстед видел его отношение ко мне. И в конце того вечера, впервые за 28 лет, Клетцки заговорил со мной.
Сколько времени прошло, никто, кроме такой старой перечницы, как я, не помнил его прозвища – Гвоздь. Со времени Второй мировой войны Клетцки больше не занимался плотницким делом и был только начальником полиции. Он обзавелся толстым животом, а лицо покрылось сетью морщин. Но он помнил меня. Я понял это по его взгляду.
Он помнил тот день в полицейском участке и всех погибших женщин. А когда мы вместе стояли над телом Джона Сэйра, одного из лучших людей, когда-либо живших в этом городе, мне показалось, что я слышу обращенный ко мне вопрос:
"Что это с вами?".
На следующий день мы отправились в офис Джонни – я, его вдова, Клетцки и маленькая рыженькая журналистка "Газеты" Сара Спрай. Та, что ведет колонку светской хроники. Я пошел туда, чтобы поддержать Бонни Сэйр. Клетцки не пришел в восторг от моего присутствия, но он не мог отказать вдове. Сара Спрай первой заметила блокнот Джонни.
– Знает ли кто-нибудь из вас этих людей? – спросила она.
Клетцки и я склонились над столом, рассматривая записную книжку, и оба заметили это имя. Бейтс Крелл. Я вздрогнул, как от удара. Клетцки не произнес ни единого слова.
Он просто вышел. И я даже не успел спросить его, знакомо ли ему второе имя. Сара Спрай все время повторяла:
– Что это значит? Значит ли это что-нибудь?
Ее голос раздражал меня точно так же, как раздражает скрежет железа по стеклу. Но я понимал, что она прежде всего журналист, это ее работа – задавать вопросы. В конце концов, она была одной из первых, кто нашел тело Джона.
Но я не мог ответить ей. Я вышел, чтобы поговорить с Клетцки, но он уже ушел.
6
– После эпизода между мною и мистером Креллом я заинтересовался историей города, – продолжал Грем. – Я не очень отчетливо представлял себе случившееся, а спустя две или три недели мне стало казаться, что вообще ничего не произошло. Все больше и больше это представлялось лишь ночным кошмаром. Я уходил на причал, подолгу смотрел на "Каприз" и пытался убедить себя, что я вовсе не сумасшедший, каким хотел представить меня Клетцки. И доказательством моего психического здоровья является то, что Бейтс Крелл исчез навсегда. Его судно стояло здесь, все больше покрываясь пылью и грязью, пока через шесть месяцев город не продал его в уплату за налоги.