— Я бы не возражал умереть за правое дело, — последовал ответ. — Всё лучше чем жить так. — Мальчишка натянул куртку на кривые колени. — Я читал про битву при Азенкуре, в той книге, что написал старик из Реймса. Кто бы меня научил стрелять из лука или владеть мечом! Ну и пусть бы меня убили. Так бы я бы запомнился героем. Меня бы оплакивали. Про меня бы слагали песни.
— Война не такая, какой её описывают в книгах. Сам дез Юрсен никогда не был на поле боя. Обычно один человек сражается, наблюдает и запоминает, чтобы пересказать третьему, который в свою очередь увековечит события на пергаменте. Чужие подвиги, чужими словами. Нельзя безоговорочно верить всему, что написано в книгах.
Мои последние слова натолкнули Квазимодо на кое-какие мысли.
— Постойте, учитель. А как же священное писание? Разве нам не велено принимать каждое слово за истину?
Мне было стыдно, что вопросы мальчишки заставали меня врасплох. На самом деле у меня были вполне доходчивые ответы, но в эту минуту я просто не был готов к подобной дискуссии.
— Это другое. В Библии собраны работы пророков и апостолов. Дез Юрсен был простым смертным, хотя и весьма учёным человеком. Битва при Азенкуре стала огромным позором для Франции. Он пытался найти оправдание поражению и как-то смягчить этот позор. Легко описывать победы. Но и проигрыши стоят того, чтобы увековечить их в народной памяти. Дез Юрсен взял на себя трудную задачу: описать поражение достоверно и справедливо, не подрывая при этом чувство гордости за страну. Тебе ведь известна история Давида и Голифа? Ну вот, в этой битве Давидом выступила Англия. Англичан было намного меньше, но они грамотно использовали своих стрелков. Это не значит, что Франция сражалась недостойно. Это лишь доказывает, что сила не всегда побеждает. Это всё, что хотел донести до нас дез Юрсен.
Увы, в тот вечер мне не удалось отвлечь Квазимодо от его несчастья. По ходу того как мальчишка взрослел, мне становилось всё труднее переводить его мысли в другое русло. Фантазия о военной службе прочно засела в его лохматой голове. Каждый раз, когда мимо собора проезжал отряд, Квазимодо выбегал поглазеть на мундиры и оружие. Звон кольчуг и доспехов завораживал его. В этом отношении он оказался более приземлённым, чем я. В детстве я никогда не играл в войну. Когда остальные школяры коллежа Торши хватали палки и инсценировали битвы во время рекреаций, я к ним не присоединялся. Как ни странно, у маленького горбуна оказались довольно типичные мальчуковые интересы.
Оправившись от болезни, он решил остаться в северной башне. Теперь он проводил несколько часов перед сном наедине с собой. Холодная келья была в его распоряжении. Один местный художник, реставрировавший крыло епископского дворца, отдал Квазимодо остатки красок, чтобы тот разукрасил своё новое жильё. Как стены моей лаборатории покрылись формулами и латинскими терминами, так и стены кельи Квазимодо покрылись плодами его воображения. Это были каракули чувствительного дикаря, который никогда не учился живописи. Эти художества были выполнены без всяких понятий о форме, пропорции и цветовой гамме. Тем не менее, эти существа казались живыми. Достаточно было одного дуновения сквозняка, чтобы заставить их сойти со стены. На фоне гротескных фигур, зверей с крыльями и птиц с волчьими хвостами, выделялось изображение рыжеволосого ребёнка в доспехах с двумя зрячими глазами и прямой спиной. Я не стал расспрашивать Квазимодо о значении этого рисунка. И так всё было ясно. Он изобразил себя таким, каким хотел бы быть.
Не знаю, что бы сказал Луи де Бомон, если бы узнал, что келью превратили в подобие усыпальницы фараона. Сам он туда не заходил. Его занимали более насущные проблемы: как наладить отношения со своей паствой. Приход собора Богоматери представлял собой исполинский пирог, который ему предстояло съесть, и Луи не знал с какого края его надкусить. За двадцать пять лет правления Гильома Шарьте каноники отвыкли от крепкой руки. Бывший придворный не воспринимался всерьёз. На него смотрели как на мальчишку, который ради забавы нарядился в одежду епископа. Впрочем, он таким и являлся. Его указаниями открыто пренебрегали. Над его угрозами вызвать инспекцию из Ватикана смеялись. Почему-то все были уверены, что Луи наиграется и вернётся в Лувр, в мир интриг, сплетен и наслаждений. Честно говоря, мне было тревожно. Луи походил на раскалённую колбу, готовую взорваться в любую минуту.
Пьер де Лаваль, который наконец занял должность усопшего дез Юрсена в октябре 1473 года, умолял меня приехать в Реймс. Увы, рождённый и воспитанный в пригороде Парижа, я не представлял себя в «деревне королей». Перебраться в провинцию было свыше моих сил. Я также знал, что если попаду в зависимость к Лавалю, это положит конец нашей дружбе. Он бы постоянно навязывал мне свои обноски и надоевших любовниц. Ему было легко восторгаться мной на расстоянии, но если бы мы оказались в одном приходе, мы бы перегрызли друг другу глотки.
Я уже говорил о жестах экстравагантной щедрости со стороны Луи де Бомона. Ну вот, одним из таких жестов стало моё неожиданное повышение. До нового епископа наконец дошло, что такого человека как я лучше держать в друзьях. Перед Рождеством он предложил мне должность архидьякона и своего второго викария.
— Я знаю, мы с вами неправильно начали, — сказал он, призывая на помощь свои дипломатические навыки. — Надеюсь, это не помешает нашему плодотворному содружеству. Вы будете управлять двумя благочиниями, Монлерейским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.
Я не сразу дал ему свой ответ. Нет, я вовсе не набивал себе цену. Мне действительно нужно было подумать над предложением. В отличии от Луи, меня не интересовала любовь прихожан. Я мог выполнять свои обязанности, не оглядываясь на их лица. Однако эта должность принудила бы меня к более тесному общению с певчими и другими канониками. Это значило больше времени на бумажную возню, меньше времени на науку. В конце концов я принял предложение Луи, в основном, ради своего осиротевшего воспитанника.
========== Глава 11. Последнее лето в поместье Мулен ==========
Погрузившись в свои новые обязанности, я старался не думать о том, что на мельнице у меня подрастал младший брат. Наши последние встречи не вдохновляли. С каждым днём в мальчишке всё ярче проявлялась вздорная, плебейская натура с материнской стороны. Глядя на эти круглые щёки, вздёрнутый нос и вывернутые губы, я не видел в нём ни капли от линии Фролло. В моё сознание закралась мысль, которой я старался не дать укорениться: белобрысая дурында нагуляла ребёнка от подобного себе. Такое нельзя было исключить. Мне было намного легче принять горбатого, всеми отвергнутого бастарда, который ни на что не претендовал, чем смазливого шалопая, зачатого во лжи, который носил мою фамилию. Тем не менее, полностью отрекаться от Жеана было поздно. Разыгрывать фарс трепетной родственной любви я тоже не мог. Моего терпения хватало на то, чтобы сухо расспросить Гренгуара об академических достижениях ученика и сунуть ему несколько монет. У Жеана хватало ума не запрыгивать мне на спину с воплями «Братец Клод!»
Допускаю, что со стороны я выглядел вполне преданным, хоть и сдержанным старшим братом. Добродушная мельничиха, выкормившая Жеана, молча умилялась мной. Я видел, как она покачивала головой, сложив натруженные руки под рыхлой грудью. В эти мгновения она наверняка думала, что наш отец шлёт нам благословения с небес. У меня не хватало духа разбить её иллюзию. Она была одной из немногих женщин, которые не вызывали у меня раздражения. На таких как она, простодушных и немногословных, держалась цивилизация. Миру не нужно было больше епископов или алхимиков. Да, у меня хватало здравомыслия это признавать. Моя собственная жизнь порой казалась мне такой же бесполезной, как свеча, зажжённая в полдень.
Однажды летом 1475 года, в очередной раз приехав в своё ленное имение, я застал Гренгуара с разбитым носом и отёкшим лицом. На мои вопросы он ответил нервным смехом.
— Добрый день, учитель! Хорош мой новый облик?