— Мэтр Пьер, не говорите мне, что вас лягнула лошадь.
— Жеребёнок с золотистой гривой! Сущие пустяки. Во время урока грамматики мы решили сделать небольшой перерыв и отрепетировать новый акробатический трюк.
— Как вижу, репетиция увенчалась кровопролитием.
— Жеан искренне извинялся. Прошу вас, учитель, не ругайте его. Его уже отчитала хозяйка дома. Бесёнок спрятался на чердаке. Я сам виноват, что позволил ему так разгуляться. Иногда я забываю, что ему скоро десять лет.
Осмотрев лицо пострадавшего и убедившись, что нос не был сломан, я перешёл к делу.
— Приблизительно сколько длится урок?
Гренгуар покраснел и отвёл глаза.
— С каждым разом он становится всё короче. Мне всё труднее удерживать интерес Жеанa. Приходится прибегать к увеселительным трюкам. Каждый день приходится придумывать что-то новое. Он умный мальчишка, и ему всё быстро надоедает. Боюсь, мне его больше нечему учить. Он знает всё, что знаю я.
Я видел, что признание принесло Гренгуару облегчение. Его плечи расслабились, а крошечная морщинка между бровей разгладилась. Очевидно, он давно жаждал этого разговора.
— Мэтр Пьер, Вы хотите сказать, что не желаете больше заниматься образованием моего брата?
— Достопочтенный учитель, я безгранично благодарен Вам за Ваше покровительство и доверие. Однако, настало время передать Жеана в более опытные и, быть может, более суровые руки. Остатки совести не позволяют мне злоупотреблять гостеприимством доброй мельничихи. Последние три года были самыми сытными и комфортными в моей жизни. До конца своих дней я буду вспоминать эти сдобные лепёшки, эту жирную ветчину и этот мягкий тюфяк. Как бы абсурдно это не звучало, я тоскую о своей прошлой жизни. Я не создан для деревенской идиллии. Я — дитя парижских мостовых. Они зовут меня. Ведь Вы не сердитесь на меня, учитель?
Если я и сердился, то только на своего отца, который поставил меня в такой незавидное положение. Как так вышло, что мальчишка пережил эпидемию чумы? Какой ангел-насмешник простёр над ним свою руку?
— Мэтр Пьер, я найду Вам занятие в городе. Быть может, кому-то из чиновников понадобится писец. У вас хороший почерк. В любом случае, я не оставлю Вас на произвол судьбы. Вы абсолютно правы. Пришла пора поместить Жеана в коллеж Торши. Мне было примерно столько, сколько ему сейчас, когда родители отправили меня из дома.
В тот же вечер я покинул имение Мулен в сопровождении Жеана и Гренгуара. Мельничиха смотрела нам вслед со смесью грусти и облегчения. В дорожном мешке лежал кусок пирога с малиновой начинкой.
Мы втроём едва помещались в повозке, рассчитанной на двух пассажиров. Жеан сидел напротив меня и болтал ногами, так и норовя ударить меня в колено. Я мог только представить каким пыткам он подверг своего юного учителя. У Гренгуара был вид преступника, которого вот-вот должны были выпустить на волю.
— А я уже знаю, чем займусь по приезду в город, — говорил он мечтательно. — Я напечатаю свой труд про страшную комету 1465 года, по вине которой один несчастный сошёл с ума. Работа совсем не длинная. Всего каких-то шестьсот страниц.
Гренгуар просто бредил книгопечатанием и видел в нём воплощение всех своих творческих амбиций. Сам я относился скептически к этой новинке Гуттенберга.
— Тебя отправят на костёр как чернокнижника, — сказал Жеан, терзая проворными пальцами малиновый пирог. — Впрочем, как и братца Клода. А что? Это не мои слова. Мельничиха так говорила. Всякий раз, когда упоминала Фролло старшего, крестилась. Она рада от нас избавиться.
Гренгуар ответил всё тем же нервным смехом.
— Братец Жеан, — сказал я, растягивая гласные, — Вам предстоит знакомство с розгой. Преподаватели в коллеже не церемонятся. Ваши новые товарищи с превеликим удовольствием посвятят Вас во все прелести университетской дисциплины. После подобных высказываний Вам придётся спать на животе целую неделю. Я Вам советую выглянуть в окошко и насладиться деревенским ландшафтом в последний раз.
Мальчишка перестал пинать меня в колени и доел пирог молча, быстро сообразив, что мои слова не являлись пустой угрозой. Вольготная жизнь на природе для него закончилась. В Париже его ждали суровые академические будни. При всей своей дерзости он знал, когда прикусить язык, чтобы избежать наказания.
Остаток пути он провёл в полудрёме, прислонившись курчавой головой к худому плечу своего измученного учителя.
Когда лошадиные копыта ступили на вымощенную дорожку, ведущую к мосту, Жеан встрепенулся и несколько раз провёл рукой по пухлым губам, стирая сладкие крошки.
— Ну, братец Клод, когда Вы покажете мне своего горбуна?
========== Глава 12. Первая кровь ==========
Я очень быстро пожалел о том, что вернул Гренгуара с мельницы в город. Стоило ему ступить на любимую мостовую, как на него набросилась изголодавшаяся муза. Повиснув у него на шее, точно обиженная любовница, она не отпускала его ни на минуту, напевая ему в уши всякий вздор. А он в свою очередь, не давал мне покоя. Каждый день он наведывался ко мне, умоляя прочитать очередную главу из трактата о страшной комете 1465 года. Честно говоря, когда он ещё по дороге в Париж грозился написать этот труд, я не оттнёсся к его словам серьёзно. Тогда мне это показалось юношеским бахвальством. Как я ошибался! Он на самом деле загорелся идеей опубликовать своё детищe. А мне, похоже, предстояло играть роль редактора. Он приносил мне огрызки своего опуса с просьбой исправить стилистические ошибки. Таким образом, писанина Гренгуара стала ещё одним подкидышем, свалившимся мне на руки. Ещё и этого бастарда мне пришлось воспитывать и облагораживать.
Кстати, о должности писца, которую я ему предлагал летом, речь больше не заходила. Гренгуар снял какую-то конуру на Складской улице, против Сенной пристани, неизвестно на какие средства. Вполне возможно, он зарабатывал какие-то гроши своим фиглярским мастерством. У меня он никогда не просил денег. Я всё ждал, что во время очередного визита он ненавязчиво намекнёт, что несколько су не оказались бы лишними, но эта тема никогда не поднималась. Возможно, он считал оскорбительным обсужать такие низменные темы как хлеб насущный. Ещё будучи школяром, я слышал от одного из своих товарищей про людей, которые питались воздухом.
Увы, я не мог сказать то же самое о Жеане. Как только мальчишка поступил в коллеж, потекли записки, написанные неуклюжим детским почерком, в которых младший братец требовал денег. Также потекли жалобы от наставников. Фамилия Фролло стала синонимом лени и дебоша. Как ни странно, наказывали его редко и мягко. Бесёнок знал, когда разыграть комедию раскаяния, когда надавить на жалость, а когда свалить вину на товарища. Зачастую, удары розги обрушивались на чужие спины, а сам Жеан отделывался подзатыльником и выговором. Быть может, преподаватели ему многое попускали, помня, что он приходился мне младшим братом, хотя я настоятельно просил их не делать ему поблажек.
Знакомство с Квазимодо состоялось только год после поступленя Жеана в коллеж, и произошло оно не так, как я этого хотел. Я надеялся, что Жеан, погрузившись в мир школяров, забудет про моего воспитанника, но мальчишеское любопытство только разгоралось. Уж больно причудливые слухи ходили про Квазимодо, при том, что несчастный почти не выходил из своей кельи в северной башнe. Чем реже он появлялся на глаза горожанам, тем больше о нём судачили. Парижская чернь изображала его сущим демоном, который служил чернокнижнику. С каждым днём к его облику добавляли новые фантастические штрихи.
Ему скоро должно было исполниться четырнадцать лет. За последний год он стал ещё более диким и нелюдимым. Он больше не заикался о военной службе и не заглядывался на доспехи стрелков, но его стал смущать вид молодых прихожанок. Всякий раз, услышав шелест юбки и тихий девичий смех, он срывался с места и прятался подобно испуганному зверю. Мне невольно вспомнились слова покойного дез Юрсена о том, что свойственные его полу инстинкты должны были проснуться рано или поздно в мальчишке. Действительно, голос Квазимодо, и без того хриплый, стал ниже. Рыжая щетина пробивалась на его впалых щеках, а на сутулых плечах заматерели мускулы. Меланхолия сковала безобразные черты. Я уверен, что не до конца осознавал глубину его одиночества и голода — так же, как он не до конца осознавал глубину моего сочувствия. В общении друг с другом мы оба держались предельно сдержано. Он не жаловался — а я не жалел. Быть может, я был с ним даже слишком суров. Мы продолжали изучать латынь и священное писание. Ни слова о жизни за пределами собора, с которым он сросся, как черепаха с панцирем. Этот панцирь одновременно защищал и душил его.