Что касалось Пьера де Лаваля, тот даже не искал оправданий своему поведению. Очевидно, он считал себя лицом католической церкви во Франции и должен был поддерживать определённый образ, как породистое животное, на которое приезжали полюбоваться издалека. Людовик Одиннадцатый был слаб и болен. После его смерти Лавалю пришлось бы короновать нового короля. Не мог же он появиться перед народом с тёмными кругами под глазами и обвисшими желваками. Надо было выглядеть свежо и бодро. С возрастом становилось всё сложнее поддерживать внешний вид. Ему приходилось спать дольше и уезжать на природу в семейное имение всё чаще.
Мне же, на моей должности архидьякона, не полагалось быть красивым, великодушным и дипломатичным. Серый цвет лица, морщинистый лоб и надменный, суровый взгляд подходили к роли, которую я играл. Не удивительно, что именно мне епископ поручил следить за окрестностями собора.
— Поговорите с Шатопером, — брякнул он раздражённо. — Пусть пришлёт горсточку своих людей. Если перед собором будут кривляться чернокожие фигляры, пусть его солдаты их схватят. Надо же что-то сделать.
— Я согласен, что-то сделать надо. Но c чего Вы взяли, что Шатопер пойдёт нам навстречу и пожертвует своими драгоценными солдатами?
— Я уповаю на его патриотизм, на его любовь к Парижу, который испытывает самый настоящий кризис. Город запрудили чужеземцы, которые не боятся ни Бога, ни закона. Они смеются над нашими запретами. Парижане ими околдованы! Я понимаю, мой друг, Вы считаете, что охота на ведьм выше Вашего достоинства.
— Я такого не сказал. В нашем приходе есть люди, которые с этой задачей лучше справятся.
— Однако, я поручаю эту задачу Вам. Мне нет дела, будете ли Вы хватать цыганок собственноручно или привлечёте к этому молоденьких дьяконов. Ваше дело подчистить площадь перед собором. Чтобы я не видел ни одной чёрной лохматой головы.
Продолжать спор с епископом не имело смысла. Луи не хотел привлекать инквизицию и сбросил некоторые полномочия инквизитора на меня, своего второго викария. Наверное, он думал, что я заскучал в своей прежней роли, и решил внедрить немного разнообразия.
— Будет исполнено, — ответил я чуть слышно.
Шастать по казармам в поисках Шатопера я не собирался. Вот это точно было ниже моего достоинства. Я послал одного из причетников с запиской, в которой вызывал капитана стрелков на встречу.
К моему удивлению, одной записки оказалось достаточно. Феб прибыл в собор на следующее же утро. Казалось, он только и ждал этого приглашения. Без лишнего пафоса я объяснил ему что именно от него требовалось. Справедливости ради, ко всему, что касалось службы, Феб де Шатопер относился серьёзно и добросовестно. Иначе он бы не поднялся до ранга капитана. Его ограниченное чувство долга было полностью сосредоточено в работе.
Меня немного забавляло то, что при каждой встрече мне приходилось представляться заново. Он просто не осознавал, что перед ним был один и тот же человек. У него была ужасная память на лица и имена. Несколько раз мне пришлось повторить, что моя фамилия не Моро и не Флориньи, а Фролло.
— Я всё понял, господин архидьякон, — сказал он, причёсывая пятернёй свои засаленные золотистые волосы. — Давно пора принять меры. Я выделю отряд. Мой покойный отец мечется в могиле. Рога сата… Прошу прощения. Я забыл, что здесь не казарма.
«Собор — такая же казарма, только форма другая», — чуть было не сказал ему я.
— Ну вот, и договорились, капитан де Шатопер. Кстати, пока я не забыл, передайте мои наилучшие пожелания семейству де Гонделорье, в частности, Вашей невесте.
Капитан вздрогнул, точно его кто-то толчком пробудил от дрёмы.
— Вам известно о моей помолвке?
— Более того, я буду проводить церемонию. Флёр-де-Лис настояла на этом. Надеюсь, у вас не возражений?
— Ах, верно, монсеньор Моро… Конечно, никаких возражений. Капризы моей прелестной кузины — закон.
Поклонившись со снисходительной улыбкой, я не стал его поправлять на этот раз. Моро так Моро. Главное, чтобы он не забыл имя невесты. От этого брака зависело его выживание. Он бы с радостью обвенчался хоть послезавтра, чтобы запустить руки в приданое Гонделорье, но Флёр-де-Лис назначила дату только на следующее лето. Очевидно благородной девице хотелось растянуть этот очаровательный период помолвки, хотя ей было уже за двадцать. Ей нравилось истязать разорившегося жениха, не обременённого целомудрием. Я исповедовал достаточно девиц в её положении, чтобы иметь представление о том, что творилось в душе Флёр-де-Лис.
========== Глава 20. Первые симптомы отравления ==========
После разговора с Шатопером я почувствовал, что моё самодовольство достигло эпогея. Какое счастье не быть причастным к этой денежно-плотской суете, к этой комедии, именуемой браком! Наверное, мне стоило извиниться перед Богом за то ленивое праздное увеселение, которое я испытывал, наблюдая за предсвадебной вознёй, за этой потребностью очаровывать, а потом порабощать и карать. В этой игре, похожей на вялотекущую войну, я исполнял роль арбитра. Подобные мысли были не достойны христианина, а тем более священнослужителя. По-хорошему я должен был бы проникнуться искренней, безоценочной заботой к помолвленным, призывая Феба к целомудрию, а Флёр-де-Лис к всепрощению, но я знал, что подобные попытки сделали бы меня смешным в их глазах. Я бы выглядел очередным ленивым попом, бубнившим высокопарные догмы, не имеющим места в материальном мире, в котором правили животные инстинкты и деньги. Мне было смешно, иногда противно, иногда грустно. Других, более ярких чувств в моём сердце уже быть не могло. Зависть, ревность, возмущение, скорбь мне не грозили. Во всяком случае, мне так казалось. Я невольно вспомнил сцену на монастырской кухне. Однажды я наблюдал как повар жарил свинину. Ему на руку брызгал раскалённый жир, а он не пытался отдёрнуть руку и даже не морщился от боли. В таком состоянии и находилось моё сердце — полуспящее и огрубевшее.
***
Запоздалый подарок на моё тридцатипятилетие был послан не архиепископом реймсским, а самим дьяволом.
Однажды в сентябре я стоял, облокотившись на подоконник в моей келье, окна которой выходили на площадь. Какую книгу я тогда читал? Труд по астрономии, написанный кардиналом Николаем Кребсом из Германии. Он был один из немногих мыслителей-современников, чьи работы вызывали у меня интерес. Вдруг я услышал звуки бубна и музыки. Мелодия не походила на французскую уличную песенку. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я выглянул на площадь, в середине которой плясала какая-то девчонка. По синему платью, расшитому блёстками, по золотому корсажу и медных бляхах в чёрных косах, я понял, что передо мной цыганка. Рядом с ней, на персидском ковре, находилась белая коза, бесовское животное, чьи позолоченные рожки казались огненными на полуденном солнце. Значит, я наконец увидел ту самую, про которую слышал от Гудулы и Пьера де Лаваля. Она на самом деле существовала, эта гадалка-плясунья, с адской спутницей в облике козы. Лаваль не просто придумал историю, чтобы подействовать на нервы Луи.
Я вдруг отметил для себя, что эта была первая цыганка, не вызывавшая во мне брезгливости и отвращения. Какими неряшливыми и безобразными мне ни казались остальные представительницы египетского племени, эта была собой весьма недурна, возможно, даже хороша. Да, я был способен оценивать женскую красоту, не теряя при этом рассудка, как оценивают искусно сотканный гобелен или архитектурное творение. Я оценил гибкость её рук, которые сплетались и расплетались вокруг тонкого стана, точно два шарфа. Природа не поскупилась, наделив это дикое создание смазливостью и грацией. Я не видел в своём любовании ничего греховного. Ведь не грех умиляться дрессированной обезьянкой, которая ходит по канату в пёстром костюме? Ведь она не представляет угрозы для серьёзного учёного человека.
Внезапно девчонка запела, опустившись на колени и расправив вокруг себя синюю юбку. Я бы вынужден признать, что пение её было не менее пленительно, чем пляска. Чтобы это понять, было достаточно услышать первый куплет каталонской баллады, которую она исполняла. В перевёрнутый бубен полетели мелкие монеты.