Почему я тогда не отошёл от окна? Мне хотелось узнать, как поспешно солдаты Шатопера исполнят свои обязанности. Они должны были с минуты на минуты выехать на площадь и прервать представление. Мне бы хотелось увидеть, как голодранка обратится в бегство, как она вскочит на ноги, схватит ковёр под мышку, как за ней бросится её бесовская коза. А солдаты всё не ехали. Я уже начал составлять в уме недовольный выговор для Шатопера. Ведь мы договорились, что его люди будут патрулировать площадь круглые сутки, а не только по вечерам.
Должно быть, девчонка сама решила больше не искушать судьбу и ушла с площади, под разочарованные вздохи зрителей.
Какое-то время я стоял, склонившись на край подоконника, пытаясь переварить впечатления от увиденногo. Как объяснить эту тяжесть в ногах и жар в голове? Всё от этих басурманских ритмов, не иначе.
Колокольный звон выбил у меня из ушей остатки цыганской мелодии. Я вспомнил, что надо идти на службу. Оторвавшись от подоконника, я бросился в собор, чувствуя, что мои движения отягощены. Левое плечо ныло, будто к нему привязали груз. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Лаваль говорил мне, что у его старшего брата так начал проявляться сердечный недуг. Я подумал о том, как замечательно было бы умереть по дороге на службу и оставить ещё достаточно привлекательный труп. Если бы я знал, что мне было уготовано в будущем, я бы с готовностью отдал Богу душу в тот момент. Но тяжесть и боль в груди отступили, когда я вошёл в молитвенный зал. В тот вечер я справлял службу с особым рвением, как это было в первые годы после принятия сана. На минуту я стал тем самым суровым юношей, преследователем порока. Должно быть, моя проповедь произвела впечатление, потому что после службы ко мне подошёл молодой причетник.
— Господин архидьякон, с Вами всё в порядке?
— Что заставило Вас осведомиться, сын мой?
— У вас пылают щёки. Сейчас по городу ходит зараза. Многие прихожане слегли с лихорадкой.
— Я знаю, что ходит зараза, — ответил я, похлопав юношу по плечу. — Всем известно, как она попала в город.
— Вам принести воды?
— Не утруждайте себя, сын мой. Ступайте на покой. Всевышний обо мне позаботится.
========== Глава 21. Голод инквизитора ==========
На ночь глядя у меня вдруг проснулась совесть, и я вспомнил, что в ящике моего стола лежала рукопись Гренгуара, девственная и непрочитанная. Захлопнув книгу Николая Кребса, я взялся читать мистерию. Как я и ожидал, она оказалась слишком заумной и изощрённой для простого парижского зрителя. Слишком много аллюзий и каламбуров. Я был бы несказанно рад за своего ученика, если бы его удалось пристроить в королевский театр. Сам Людовик Одиннадцатый не жаловал искусства, но его придворные любили комедийные постановки. Я готов был переступить через гордость и обратиться за помощью к Луи де Бомону, который до сих пор поддерживал связь с королевским двором и мог бы замолвить доброе слово за начинающего драматурга. Я упрекнул себя за то, что так мало уделял Гренгуару внимания последние пару лет. А ведь из моих трёх подопечных он был самым многообещающим. На Жеана я давно махнул рукой. Квазимодо, при всей своей преданности, потерял интерес к латыни и истории. Оставался худощавый, ироничный поэт.
Я позволил себе погрузиться в заботу о Гренгуаре, потому что эта новая миссия отвлекала меня от других мыслей. Ведь всего несколько часов назад я сам желал себе смерти, радуясь боли в груди как предвестнице освобождения.
«Всё пройдёт», — бормотал я себе в утешение. «Впрочем, ничего и не начиналось. Не может всё это быть из-за одной басурманской песни. А Шатоперу надо сделать выговор».
На следующее утро я подумал, что было бы неплохо навестить вретишницу. При виде меня Гудула принялась топтаться на носках и потирать ладони.
— Сестра моя, у меня для Вас замечательные новости. Я нашёл эту молодую колдунью, про которую Вы мне рассказывали. Она самым дерзким образом нарушила запрет и вышла плясать перед собором. Я отдал распоряжение поймать её и выгнать из города.
Восторженное предвкушение на её угловатом лице сменилось выражением обиды и разочарования.
— Этого недостаточно, святой отец! — воскликнула она, всхлипнув. — Я хочу, чтобы её повесили. Слышите меня?
— Угомонитесь, сестра. Боюсь, за такие преступления не вешают. Штраф и изгнание. Вы её больше увидите. Она больше не потревожит ваш покой.
— Этого мало! Я хочу её смерти. Хочу, чтобы мимо прошла её мать, и я ей сказала: «Посмотри, цыганка, на свою дочь», — несколько раз облизнув губы, Гудула подняла на меня свои ввалившиеся глаза. — Возможно, найдутся другие преступления, за которые её могут вздёрнуть… Наверняка она принимает участие в шабашах и пожирает детей. Если застать её за этим мерзким делом, если найдутся свидетели, то у праведного Жака Шармолю будет прекрасный повод её казнить. Одной ведьмой станет меньше. Тогда я умру спокойно. Может только для этого Всевышний и держит меня живой.
— Терпение, Гудула, — проговорил я нараспев. — Минута правосудия настанет.
— Вы смеётесь надо мной, святой отец. Пришли подразнить меня. Вы ничем не лучше мальчишек, которые бросали камни в мою келью.
— Вы несправедливы, сестра. Но я вам прощаю. Правда, я не знаю, что такое потерять дитя. Но ведь мы не первый год знакомы. За это время я проникся участием к Вашему горю. Надеюсь, Вы не перестанете видеть во мне своего союзника.
Гудула приоткрыла губы, точно собираясь что-то сказать, но в последнюю минуту сжала голову и ударилась ей об решётку несколько раз.
***
Цыганка с козой больше не возвращалась к собору. Возможно её кто-то предупредил об опасности. Исчезнув с площади, она оставалась в моих мыслях. Я чувствовал её присутствие в городе. Иногда мне казалось, что краем уха я слышу рокот бубна. Отголоски заморской мелодии проклёвывались даже сквозь песнопения во время служб. Я испытывал потребность вновь её увидеть, чтобы сосчитать на ней все дьявольские отметины. Про козу и амулеты я уже знал. Несомненно, были и другие знаки, по которым можно было определить колдунью. Меня охватил досель незнакомый мне голод инквизитора. Как бы дико это ни звучало, я был благодарен Луи де Бомону за то, что он привлёк меня к этой миссии, которая предполагала некоторые вольности. Разве он не благословил меня на защиту собора любой ценой?
Как-то вечером после службы я надел охотничий костюм, который мне много лет назад подарил Пьер де Лаваль, и поверх него набросил плащ. У меня не было возможности посмотреть на своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина?
В новом облике я покинул собор через боковую дверь, выходящую на мыс Терен, где у меня был привязан челнок. Конечно, я мог бы заплатить лодочнику, чтобы переправиться на противоположный берег, но мне не хотелось привлекать лишних свидетелей. После нескольких взмахов вёслами, мне пришлось их отложить чтобы перевести дуx — у меня опять защемило в груди. Давно я не подвергал тело такой нагрузке. Вот что значат годы, проведённые за книгами. В то же время, мне казалось, что эти симптомы были не просто телесными. Будто какая-то сила тянула меня обратно к берегу. Глубоко вдохнув, я вновь принялся грести, убеждая себя, что все мои усилия были направлены на очищение прихода, на защиту горожан.
Не помню, сколько времени ушло на то, чтобы пересечь реку, и сколько раз мне приходилось брать передышку. Знаю лишь, что когда я вышел из челна, у меня дрожали ноги, и мой охотничий костюм промок изнутри от пота.
Итак, я находился недалеко от горы Св. Женевьевы, в квартале своего отрочества. Каким негостеприимным мне показалось это место! Двадцать лет назад университетский городок был моей обителью, a теперь камни мостовой дрожали у меня под подошвами, прогоняя меня прочь. Я вторгся в мир, в котором мне уже не было места, одним своим мрачным присутствием испортив атмосферу веселья, точно филин среди воробьёв. Впрочем, даже в юности я не принадлежал к этой желторотой стае. Мои товарищи быстро поняли, что с Фролло скучно, и перестали приглашать меня в кабачки после лекций. Зато теперь мой братец веселился за двоих. Я вполне мог столкнуться с ним на одной из этих улочек. Как бы я ему объяснил своё преобывание в университетском квартале, да ещё в таком наряде? Меня бы поднял на смех весь коллеж Торши. На мгновение я представил, с каким азартом и упоением Жеан рассказывает товарищам про своего святошу-брата, который посреди ночи шастает по переулкам в погоне за женщиной. И это, увы, не было бы ложью.