— А если приму?
В единственном зрячем глазу Квазимодо я увидел нечто похожее на запоздалый подростковый бунт. В свои девятнадцать он начал проходить через тот этап, через который юноши проходят в тринадцать-четырнадцать лет. А я наивно полагал, что самые тяжёлые годы остались позади, что буря обошла меня стороной. Оказывается, буря только начиналась. Первые тучи только сгущались.
Интересно, что ещё Лаваль успел внушить звонарю? Что тот «не так уж и уродлив»? Что истории известны горбуны, которые достигли вершин власти? Искривлённый позвоночник не мешал Ричарду Третьему претендовать на английский трон.
Невольно вспоминался ещё один горбун, Пипин, сын франкского короля Карла Великого. Неблагодарный юнец участвовал в покушении на отца, который, вопреки уродству сына, оставил его при дворе и дал ему прекрасное образование наравне с остальными своими детьми. Я чувствовал, что нас с Квазимодо ждало нечто подобное, хоть я и не был королём. Рано или поздно он должен был взбунтоваться против меня. У его пламенной преданности была обратная сторона.
Последние несколько месяцев были полны открытий и откровений. Обнаружив в себе новые, доселе невообразимые импульсы, я впервые задумался о том, что творилось в голове у звонаря. Ещё недавно мне казалось, что я мог на ощупь ориентироваться в тёмном лабиринте его сознания, что я не только читал, но и контролировал его мысли. Мне достался сосуд причудливой формы, который я сам наполнил тем, чем считал нужным. Теперь я понимал, что это было очередное проявление гордыни. Если я был способен на глупости, то Квазимодо был способен на неподчинение. Содержимое сосуда изменилось помимо моей воли. Это был неудавшийся опыт алхимика! Я видел перед собой не послушного ученика и не верного слугу, а своевольное создание мужского пола, озверевшее под бременем собственной силы и имеющее бесчисленные вопросы и претензии к судьбе, к Богу, ко мне. Я заблуждался, полагая, что Квазимодо смирился со своей участью.
Честно говоря, я был даже рад этому назревающему разногласию с подопечным, потому что оно вынуждало меня на время вырваться из плена моих больных грёз. Я перестал думать о цыганке на мгновение.
— Сын мой, — сказал я, наколоняясь над свечой, чтобы моему собеседнику было легче понять мои слова, — я несказанно рад, что благосклонность архиепископа тебя окрылила. И я рад, что благодаря ему ты узнал новое слово, которое так подходит к твоему облику. Я согласен, что «горбун» и «урод» звучит слишком пресно и избито. И ты не какой-нибудь мычащий деревенский дурачок, а воспитанник архидьякона Жосасского, что придаёт твоему уродству патрицианский оттенок.
Последние два слова я написал углём на дощечке. Патрицианский оттенок.
Пречистая дева! Что я такое говорил? Раньше я в мыслях не позволял себе подобных издевок. А теперь я испытывал острую потребность язвить, и колкости сами слетали у меня с языка.
Квазимодо, казалось, только и ждал этого поворота. Его глаз вспыхнул куражом и некоей благодарностью. Он был рад втянуться в эту новую игру. Ему тоже наскучили чинные, благочестивые беседы.
— Так вы идёте на мистерию? — спросил он неожиданно.
— Какую мистерию?
— Ту, что написал Гренгуар.
Ах да, я совсем забыл! Шестого января должны были приехать фламандские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской. Кардинал Бурбонский вынужден был принимать толпу гостей у себя во дворце. Как видите, мой глухой звонарь был лучше осведомлён о событиях в городе, чем я.
— Если и пойду, то только чтобы поддержать ученика. Подобного рода увеселения меня не привлекают.
— И я с вами!
— Глупости. Тебе там нечего делать. Если тебя так интересует творение Гренгуара, я могу дать его тебе почитать. Видеть всё это вживую совсем необязательно. Пьесы всегда выглядят лучше на бумаге, чем на сцене. Актёры, которых Гренгуар набрал, не внушают мне доверия.
Квазимодо вздохнул так глубоко и горестно, что пламя свечи затрепетало.
— Обидно.
— За кого — за Гренгуара?
— Отчасти. Ну, и за себя самого. В этом году мне повезло. Сапоги, подаренные вашим другом, пришлись как нельзя кстати. Тёплые и не промокают. В них бы можно было обойти весь Париж.
========== Глава 25. Нет, царственней его не видывали зверя ==========
6 января, 1482 года
В провале мистерии можно было не сомневаться. Я собственными глазами видел так называемых актёров, хлипкие подмостки и нелепые декорации. Особенно меня впечатлил костюм, приготовленный для Юпитера: кольчугa, обтянутая чёрным бархатом с золотой вышивкой, двухконечная шляпa с пуговицами и трико телесного цвета с пришитыми лентами для обвития ног на греческий манер. В руках у Юпитера должна была быть молния, смастерённая из картонной трубки, покрытой мишурой.
После всего увиденного, сердце моё предчувствовало катастрофу похлеще битвы при Азенкуре. Вот почему я заготовил несколько утешительных фраз для Гренгуара. Во дворце Правосудия было загублено немало театральных постановок. Мой ученик был не первым и не последним драматургом, растоптанным толпой.
Представление должно было начаться в полдень, а зала уже была набита битком с утра. Добрая половина простодушных зевак с рассвета дрогла перед большим крыльцом Дворца; иные же утверждали, будто они провели всю ночь лёжа поперёк главного входа, чтобы первыми попасть в залу.
Школяры, выдавив окна, бесстрашно расположилась на карнизе, и обменивались лукавыми замечаниями через залу. Я даже разглядел младшего братца, который цеплялся за листья капители.
Большие стенные дворцовые часы уже давно пробили двенадцать, а фламандские послы всё не появлялись. Начать представление до прибытия почётных гостей труппа не осмеливалась — к величайшему негодованию толпы.
В океане курток, юбок, шпяп и чепцов, я разглядел потёртый саржевый камзол Гренгуара. Им завладели две расфранчённые девицы и донимали его своей болтовнёй, в то время как толпа грозилась повесить Мишеля Жиборна, который исполнял роль Юпитера.
В конце концов Гренгуар дал разрешение начать мистерию, рискуя навлечь немилость гостей, которые до сих пор не прибыли. Гнев скучающей толпы пугал его больше, чем гнев послов и кардинала.
Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов; ковёр откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненные, пёстро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.
Первые несколько минут пролога, содержание которого не до конца понимал сам драматург, прошли на удивление гладко. Ни одного разбитого окна. Ни одного выбитого зуба в толпе. Увы, благосклонность фортуны быстро иссякла.
Какой-то оборванный нищий, настолько затёртый в толпе, что это мешало ему просить милостыню, вздумал забраться на местечко повиднее, желая привлечь и взгляды, и жалость. Возвышение, приготовленное для послов и всё ещё пустующее, показалось ему самым удобным местом. Таким образом он был у всех на виду и мог продемонстрировать покрытую отвратительными язвами руку, торчащую из лохмотьев.
Пока он молчал, действие пролога развивалось гладко. Всеобщую сосредоточенность нарушил мой братец, гаркнув на всю залу:
— Смотрите на этого хиляка! Он клянчит милостыню.
Вдохновлённый вниманием, нищий полузакрыл глаза и со драматизмом, которому могли бы позавидовать актёры Гренгуара, затянул:
— Подайте, Христа ради!
Монотонное мычание нищего, в котором школяры узнали Клопена Труйльфу, получило долю рукоплесканий от публики. Мелкие монеты посыпались в грязную шапку.
Вторжение попрошайки послужило первым поцелуем смерти для мистерии. Добрая половина зрителей не смотрела на подмостки, на которых пыжились актёры, в попытках спасти пролог.
Из потока сиплого хрюканья и ворчания выделялся звонкий, нахальный голос Жеана. Он несколько раз упомянул, что его брат — архидьякон. Мне даже стало лестно от того, что желторотый повеса с такой гордостью разбрасывался моим именем.