Нa бедного Гренгуара было больно смотреть. Его обычно бледные впалые щёки полыхали кирпичным румянцем. Не глядя на нарушителей тишины, он кричал своим актёрам:
— Продолжайте, чёрт возьми! Продолжайте!
К моему удивлению, представление возобновилось, и мало-помалу воцарилась тишина. До моего слуха донеслись пафосные слова.
Нет, царственней его не видывали зверя, -
О славный, достойный Пьер Гренгуар!
Голос актёра заглушили фанфары, оповестившие о прибытии почётного гостя.
— Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский.
Вид мантии, точно пропитанной вином, взбудоражил аудиторию и вогнал ещё один гвоздь в гроб злополучной мистерии. Увы, пролог был прерван вторично. Каждому зеваке хотелось разглядеть кардинала, который в свою очередь стоял на возвышении и благодушно оглядывал толпу. Карл Бурбонский пользовался заслуженной популярностью у народа, особенно у женской половины. Красотой и изяществом он ничуть не уступал Луи де Бомону, который часто посещал его дворец и восторгался изысканной коллекцией вин.
Парижане охотно простили ему опоздание. Забыв окончательно про мистерию, они глазели на кардинала и его сопровождающий кортеж, состоявший из епископов и аббатов. За свитой Карла Бурбонского появились около пятидесяти фламандских послов, разряжённых в бархат и штоф, с чёрными бархатными шапочками на головах.
Разумеется, жёлто-белые наряды актёров не могли соперничать с нарядами прибывших гостей. Публика напрочь забыла о том, что происходило на сцене. Забыли и сами актёры. Обмякнув под своими пёстрыми робами, они уныло смотрели себе под ноги. В этот момент я знал точно, что мистерия была обречена. Не зря я начал мысленно готовить утешительную речь автору ещё за несколько дней до премьеры.
Я решил, что оставаться до конца этой катастрофы не было смысла и направился в выходу, стараясь быть незамеченным школярами. Ещё не хватало попасться на глаза своему братцу! Он бы начал клянчить у меня деньги, подобно Клопену Труйльфу.
Ко всему прочему, какой-то чулочник из Гента, именуемый мэтром Копенолем, завладел вниманием толпы и предложил выбрать папу шутов. Эта забавная игра уже вошла в традицию у него на родине. Было недопустимо, чтобы Париж отставал. Для того, чтобы получить сие звание, достаточно было просунуть голову в розетку и скорчить самую безобразную по мнению толпы гримасу. Принимать участие в игре могли не только мужчины, но и женщины. Вот какое веселье мне предстояло пропустить!
Надвинув капюшон на глаза по своему обычаю, я начал пробираться мимо скамеек, на который восседали бургомистры, к главному входу.
Раздались крики «Эсмеральда! Эсмеральда!»
Все, кто ещё оставался в зале, бросились к окнам, подтягиваясь до подоконника, чтобы увидеть. В то же время с улицы донеслись рукоплескания.
Я стиснул виски руками, в надежде вытеснить звук этого имени из головы. Нет, мне не послышалось. Десятки голосов повторяли: «Эсмеральда!»
Проклятие. Она! Опять она. Везде она.
========== Глава 26. Испорченный праздник ==========
Похоже, в тот день в Париже не было ни одного места, где я бы мог обрести покой на несколько часов. На Гревской площади зажигали потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского дерева. Иными словами, мне негде было скрыться от этого массового беснования. Его надо было просто пережить, как Гренгуару пришлось пережить крах его пьесы. Не без горечи я подумал о том, что странствующие фигляры, выступающие в провинциальных городишках, получали больше удовлетворения от своих пошлых юморесок, чем мой злополучный ученик от постановок своих замысловатых мистерий. Столичная толпа капризна и непредсказуема. Сперва зрители визжат и свистят, требуя начала представления, а через минуту готовы повесить драматурга и актёров. Бедный Гренгуар! Мне оставалось лишь надеяться, что философ в нём спасёт уязвлённого поэта. Мне хотелось верить, что годы, проведённые на парижских мостовых, закалили его дух и привили чувство иронии.
***
Когда я поднял глаза к небу, оно было уже иссиня-чёрным. Как быстро пролетели последние три часа! Вот, что случается, когда теряешься в своих размышлениях. Мои закоченевшие ноги привели меня на Гревскую площадь. Под подошвами чавкала серая слякоть. Мерзкий, колючий ветер рвался под капюшон сутаны.
Вдруг, сквозь урчание толпы, я услышал причудливую мелодию. Точнее, это была не одна чёткая мелодия, а полифоническая смесь. Поток из факелов хлынул на площадь. Впереди толпы, впитавшей в себя всех бездельников, мошенников, воров и бродяг Парижа, двигались цыгане во главе с египетским герцогом. За ним двигались все подданные королевства «Арго», главарём которых являлся тот самый Клопен Труйльфу, который всего несколько часов назад выставлял напоказ свои искуственные язвы во дворце Правосудия. В самом центре этой толпы члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых восседал горбун в папской митре.
Мне пришлось несколько раз протереть глаза обветренными кулаками. Увы, я не ошибся. В виновнике торжества я узнал приёмного сына. Кто ещё в Париже мог похвастаться таким кривым позвоночником? В руках он сжимал обвитый мишурой посох. На носилках было наставлено больше свечей, чем на реке Св. Женевьевы во время эпидемии чумы. Как всегда я пропустил самое интересное. Итак, Квазимодо избрали папой шутов! Стало быть, он находился во дворце Правосудия, когда Копеноль подбросил свою шальную идею. Ослушавшись меня, он покинул собор и проник в залу до начала представления.
Судя по той гордой и набожной радости, которую мне раньше не доводилось увидеть на его безобразном и печальном лице, Квазимодо смаковал приветствия толпы. Неужели он принимал за чистую монету эти рукоплескания и эти озорные знаки почтения? Ну и пусть его свита состояла из калек, воров и нищих. Всё же, это был его народ!
Вот к чему свелись все мои усилия! На протяжении стольких лет я пытался доказать себе, что в убогом теле можно было пробудить благородный дух. В этот день Квазимодо показал свой истинную сущность. Ему было наплевать на стихи Горация, философию Аристотеля и исторические заметки его собственного кровного отца дез Юрсена. Вот, о чём он мечтал все эти годы!
Не сдерживая своего негодования, я перегородил дорогу процессии. Вырвав у Квазимодо из рук деревянный позолоченный посох, символ шутовского папского достоинства, я переломил его через колено. Затем я сорвал с него тиару и разорвал мишурную мантию. Краем глаза я видел, как женщины в толпе отвернулись. Видно, они ожидали, что страшилище растерзает меня. Можете представить себе их изумление, когда Квазимодо упал передо мной на колени. Между нами завязался разговор на языке знаков и жестов, повергнувший зрителей в ступор. Несомненно, посторонних завораживало зрелище массивного дикаря, смиренного и молящего, перед гневным и грозным священником.
Я действительно был зол в этот момент. Не обращая внимания на толпу, я встряхнул Квазимодо за мощное плечо и жестом приказал ему следовать за собой. Квазимодо поднялся с колен, чем вывел братство шутов из оцепенения. Воспылав желанием вступиться за своего развенчанного папу, голодранцы окружили меня, издавая звериные хрипы. И тогда мой воспитанник, вспомнив кому он был обязан верностью, заслонил меня собой, заскрежетал зубами и грозно оглядел нападающих. Никто не посмел свернуть за нами в тёмную узкую улочку.
***
— Сын мой, ты не хочешь мне ничего рассказать? — спросил я, когда мы остались одни.
— Вам и так всё известно, учитель, — отвечал Квазимодо, прислонившись горбатой спиной к фонарному столбу. — У меня никаких тайн от Вас на сегодняшний день.
— Кто тебе внушил эту идиотскую мысль? Не может быть, чтобы она сама зародилась у тебя в голове. Кто-то тебя подстрекнул на это.
Его растрескавшиеся губы скривились в ухмылке.