— Ещё один призрак! — воскликнула она. — Мне мерещится. Я слишком долго просидела здесь одна, в темноте. Не может быть такого, чтобы кто-то за меня вступился, за день до казни.
Неудачно наступив на повреждённую ногу, она поморщилась и упала на каменную ступень. Так она и осталась сидеть в неловкой позе.
Опустившись на колени перед ней, я сжал её ледяную ступню и принялся покрывать её поцелуями. Цыганка не сопротивлялась моим ласкам. Руки мои источали тепло, которого она уже два месяца была лишена. Упираясь ладонями в ступеньку, она откинула голову назад. Я ещё не озвучил ей цену спасения. Впрочем, она не была до конца убеждена, что её жизнь находилась в моих руках. Достаточно было того, что она не отвергала меня. В эту минуту она не видела во мне врага.
— Я не призрак, дитя, — шептал я между поцелуями. — Я живой человек. Неужели мои прикосновения тебя не убедили? Перед тобой мужчина, который любит тебя, который непременно спасёт тебя.
— Увы, — вздохнула она, — тот, которого я люблю, не может меня спасти. Его нет в живых. О, мой Феб…
Услышав имя капитана, я сжал её раненую ногу так, что она вскрикнула. Не могу с уверенностью сказать, что не хотел причинить ей боль в ту минуту. Чертовка терзала моё сердце раскалёнными клещами. Мне хотелось, чтобы она почувствовала хоть десятую долю того, что чувствовал я.
— Что с тобой, дитя? — спросил я, будто не зная что заставило её вскрикнуть. — Тебе больно? Что с тобой сделали?
— Испанский сапог. О, господин, оставьте меня. Вы не сможете меня спасти. Забудьте бедную цыганку. Мало ли женщин в Париже? Любите ту, что ответит Вам взаимностью. А мои часы сочтены.
— Молчи! Ты не знаешь, что говоришь, — перебил я её. — Ты не знаешь меня. Я не стал бы дарить тебе надежду, если бы не мог тебя спасти. Ты ещё увидишь солнце. Ты ещё успеешь полюбить меня, — моя речь не так уж отличалась от той, которую произносил Шатопер у старухи Фалурдель. — Мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. У меня есть родственники во Флоренции. Тебя туда не водил герцог египетский? Мы будем любить друг друга, мы воедино сольём наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви.
Я вновь приблизился к осуждённой и принялся поглаживать её голени сквозь рубище, на этот раз более смело и настойчиво. Мне предстояло, наконец, получить то, что мне столько раз рисовало воображение. В чрезмерности греха таится исступлённое счастье. Колдунья и священник могут слиться в наслаждении на охапке соломы и в темнице. Абсурдные трагические обстоятельства придавали этому наслаждению особый окрас. Я двигался медленнее и осторожнее, чем мне хотелось бы. Раз уж я взялся разыгрывать комедию благородства и благоговения, нужно было себя сдерживать. Признаюсь, я плохо представлял сколько времени нужно было уделять ласкам, чтобы убедить женщину уступить. Взять её силой значило бы отказаться от победы, которая была так близка. А ведь мне ничего не мешало. На её крики никто бы не пришёл. Мерзкая мысль промелькнула у меня в голове: а что, если краснолицый болван, который охранял вход в темницу, уже сделал своё грязное дело? Я не раз слышал истории о том, как тюремщики пользовались миловидными заключёнными. У некоторых хватало цинизма обещать девушкам заступничество и спасение. Побывав в лапах палача, она попала в лапы к тюремщику! С кожаного матраса на охапку соломы. Браво, Фролло! На этот раз ты превзошёл себя. Теперь попытайся загладить свою вину.
Узница не догадывалась, что я никого не знал до неё. Женское тело я видел лишь на картинках и в госпитале, куда нас отвёл преподаватель анатомии. Сосуд порока и зла, по словам моих преподавателей. Я так считал даже в тот момент, когда сидел в ногах у осуждённой, целуя её обнажённые колени.
Над головой я слышал её прерывистое дыхание и стук зубов. Когда я изучал медицину, один из преподавателей рассказывал, что после долгого пребывания в холоде человек перестаёт дрожать. Тело перестаёт бороться и принимает свою участь. Мои прикосновения вывели цыганку из оцепенения, отозвавшись судорогой. Она вновь осознала, что ей холодно. Жизнь по капле возвращалась к ней.
Я поднял свой плащ и завернул её в него. Издав тихий стон блаженства, она обмякла в шерстяном коконе и подалась вперёд, склонив голову мне на грудь.
— Как хорошо было бы заснуть и не проснуться.
Потеряв счёт времени, забыв о своих планах, я целовал спутанные мокрые волосы. Удивительно, как злоба и нежность одновременно уживались в моём сердце. Мне хотелось пытать её одной рукой, а ласкать другой.
Вдруг она напряглась в моих объятиях.
— Этот запах… горелой смолы, — проговорила она. — Запах преисподней. Я хорошо помню его.
Я понял, что допустил ошибку. На моей верхней одежде сохранился запах ладана, к которому я сам привык и уже не замечал. Для цыганки, которая никогда не была в соборе, запах вполне мог показаться инородным.
— Я зашёл помолиться по дороге к тебе, — шепнул я и накрыл её губы своими.
Она не сопротивлялась, но и не ответила на поцелуй. Её тело опять сковал ступор.
— Это он, — пробормотала она, когда я оторвался от её губ. — Монах-привидение. Я знала… Он меня и здесь нашёл. Просочился сквозь стены темницы.
========== Глава 47. Ещё одна мать ==========
Нарочитое безразличие тюремщика насторожило меня. Краснолицый увалень даже бровью не повёл, когда я вышел из темницы. Между зевками он не попрощался со мной, хотя я пожелал ему доброго вечера. Мне казалось, он это делал для того, чтобы усыпить мою бдительность и удовлетворить свои скотские позывы без помехи. Узнице оставалось провести лишь одну ночь в тюрьме. Наутро ему предстояло передать её палачу. У него в запасе оставалось ещё несколько часов, которые можно было скрасить обществом беззащитной и уже безучастной ко всему девушки.
Бедная цыганка так и не поняла толком, что произошло. Я покинул её, пока она ещё находилась в состоянии оцепенения. Я мог лишь догадываться о том, как её усталый одичавший мозг истолковал мой визит. Накануне казни её вновь посетил монах-призрак, на этот раз принявший образ печального дворянина. Демон сыграл над ней несколько злых шуток, главной из которых было признание в любви, и растворился в каменных стенах по своему обычаю, повергнув её в смятение и ужас. Он отыскал её даже в подземелье. Замки и решётки не были ему преградой.
Тем не менее, наш мысленный разговор продолжался. Слова, которые ей не удалось мне сказать в лицо, звучали у меня в голове. Между нами, как между жертвой и насильником, образовалась таинственная связь. Мне казалось, что я мог читать её мысли, что я мог видеть её сквозь каменные стены.
Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть! Пусть наша кровь вечным клеймом ляжет на твоём лбу! Ничто не соединит нас, даже ад!
Вот она бросается на меня, как разъярённая тигрица, с нечеловеческой силой отталкивая меня на ступени лестницы.
На самом деле, этой сцены не произошло. Узнав во мне виновника всех своих несчастий, она продолжала сидеть в неловкой позе, раскачиваясь из стороны в сторону, прерывисто хмыкая, совсем как вретишница. Как ни странно, я чувствовал себя обделённым. Мне даже хотелось испытать сполна её гнев. Мне хотелось, чтобы она вцепилась в остатки моих волос, чтобы она царапала мне лицо, била меня своими прекрасными руками.
Я оставил ей свой плащ, чтобы она хоть последнюю ночь провела в тепле. Ну и пусть он источал незнакомый и враждебный для неё запах ладана, который она назвала «горелой смолой». В ту ночь я оставил ей часть себя, часть своего сана.
На что рассчитывал я, когда шёл к ней в одежде дворянина? Неужели я думал, что нескольких утешительных слов и поцелуев будет достаточно, чтобы завоевать её благосклонность? Как далеко она бы позволила мне зайти, если бы запах ладана не выдал меня?
У меня не было ответов на эти вопросы. Я действовал наобум. Ведь я же не думал, покидая собор в тот роковой вечер двадцать восьмого марта, что совершу покушение на капитана. Я ушёл не слишком добросовестным священником, а вернулся убийцей. Вот какие метаморфозы могут случиться с человеком за каких-то несколько часов! И никто из окружающих не подозревал, кем я являлся на самом деле. Впрочем, не исключено, что некоторые мои собратья-каноники носили в себе подобные тайны. Грех мой был ужасен, но отнюдь не уникален. Оказывается, обманывать окружающих не так уж и трудно. Не нужно обладать заоблачным актёрским талантом, чтобы убедить их в своей добродетели. Сколько ещё убийц находилось за Красными Воротами?