В первом ряду выделялась худощавая, седовласая женщина лет сорока в грязном праздничном платье, наверняка купленным у старьевщика за гроши. Она не вступала ни с кем в разговор и даже не вздрагивала, когда чей-то локоть задевал её бок. Осунувшееся лицо, ещё сохранившее остатки было миловидности, излучало спокойное торжество. Я узнал в ней сестру Гудулу, бывшую вретишницу. Как мало, оказывается, нужно, чтобы частично вернуть обезумевшей отшельнице молодость.
Зевакам пришлось дождаться, когда на часах собора пробьёт двенадцать. Ропот удовлетворения, точно освежающий летний дождь, пробежал в толпе.
Перекрестившись, я спустился в молельный зал, где меня ожидала готовая к выходу процессия из священников в нарамниках и дьяконов в стихарях. Весь храм был обтянут траурными полотнищами и еле освещён несколькими свечами, мерцающими в главном алтаре. Представляю, что с залитой солнцем площади, собор выглядел тёмной пастью хищника.
Со стороны улицы Сан-Пьер-о-Беф раздался цокот копыт, и на соборную площадь выехала телега. Стража расчищала ей путь палочными ударами. В телеге сидела цыганка со связанными за спиной руками. В эту минуту она вряд ли осознавала, какие почести выпали на её долю. Телегу тянула сильная, нормандской породы лошадь. Конвой состоял из всадников в лиловых ливреях с белыми крестами на груди.
Мужчины в толпе не могли не замечать того, что сквозь пелену разметавшихся чёрных волос выступали полуобнажённые плечи. Женская стыдливость заставляла её поджимать под себя стройные голые ножки и удерживать зубами падающую с плеч рубашку. Из-под верёвки, обвившей нежную шейку, блестела маленькая ладанка, которую ей оставили.
Вынужден признать, что вид этого хрупкого, прекрасного создания, онемевшего от горя, притупил весёлость в толпе. Смех и болтовня поутихли, когда повозка остановилась перед порталом и конвой выстроился по обе стороны.
Я шёл во главе процессии, неся крест. По левую руку меня следовал помощник соборного регента, по правую — регент, вооружённый своей палочкой. Я приближался к цыганке, откинув назад голову, не мигая, и пел на латыни:
«De ventre inferi clmavi, et exaudisti vocem meanm …»
Помощники палача заставили её спуститься с повозки и пройти босиком по булыжникам мостовой до нижней ступени портала. По её бледным губам я прочитал всё то же имя: «Феб!» Стоя спиной к дому с колоннами, она не могла видеть капитана, наблюдавшего за сценой с балкона.
B её дрожащие руки вложили тяжёлую горящую свечу жёлтого воска, которую она чуть не выронила. Если бы загорелась её рубашка, её бы не пришлось везти на Гревскую площадь. Казнь состоялась бы прямо у портала собора. Полагаю, никто бы не попытался её спасти от пламени.
Она не внимала голосу писца, читавшего формулу публичного покаяния, но у неё хватило сил буркнуть «аминь». Это слово прозвучало как «демон». Наши глаза встретились. Я понял, что она узнала меня. Судорога пробежала по её исхудалому телу.
Зрители думали, что я принимал ей исповедь, наклонившись к её уху.
— Ещё не поздно, — шепнул я. — Ты ещё можешь спастись. Думаю, тебе не нужно говорить, каким образом.
— Прочь, сатана, — последовал ответ.
Впрочем, иного ответа я и не ожидал.
— Так умри же, — сказал я ей тоном лекаря, пытающегося убедить больного смириться со своей участью.
Слегка склонив голову, она продолжала смотреть на меня исподлобья. Тогда я простёр на цыганкой руку и проговорил суровым голосом:
— Так гряди же, грешная душа, и да смилуется над тобой господь.
С этими словами осуждённая была передана в руки палачу. Моё дело было сделано. Скрестив руки и опустив голову, я присоединился к процессии священников и скрылся под сумрачными арками собора.
Последнее, что я услышал за спиной, это ликующий возглас бывшей затворницы:
— Поделом тебе, цыганка! Что я тебе предсказывала?
========== Глава 49. Бред ==========
Представителям старшего духовенства не пристало глазеть на сцены, которыми так упивается чернь. Выполнив свой долг по отношению к осуждённой, я не направился на Гревскую площадь, хотя ощущал её за своей спиной. Молодой причетник в ризнице был изумлён, когда я, сорвав с себя стихарь и ризу, швырнул свою парадную одежду ему на руки. Он не привык к такому поведению от архидьякона Фролло.
— Монсеньор, — пролепетал юноша, — как Вы бледны.
— Ты только сейчас это заметил? — хмыкнул рыжий органист, подопечный Лаваля. — У господина архидьякона лежит каменная плита на груди, по капельке выдавливая кровь из сердца. Это уже тянется с полгода. Где ты был всё это время, друг мой?
В любой другой момент это колкое замечание смазливого гадёныша взбесило бы меня. Помимо его задиристого нрава, меня напрягали некоторые детали его внешности, хотя бы те же самые рыжие волосы. Он выглядел так, как выглядел бы Квазимодо без своих множественных уродств. Будучи мирянином, органист не был скован условностями церковного этикета и не утруждался говорить тихо и опускать глаза. Его дерзкий мальчишеский смех, так похожий на смех Жеана, звенел по ризнице. Могу представить, с каким удовольствием он следил за канонниками и сообщал все мелочи парижской повседневности в Реймс. На этот раз его слова никак на меня не подействовали. Мне хотелось одного: выбраться из проклятого города.
К счастью, лодочник правого берега Сены оказался менее любопытным и болтливым, чем органист. Не задавая никаких вопросов, угрюмый старик покорно переправил меня на другую сторону, на холмистые улицы Университетского квартала. На моём пути попадались весёлые группы горожан, спешившие к мосту Сен-Мишель в надежде успеть на казнь. Они были слишком поглощены предвкушением зрелища, чтобы обращать внимание на священника, который бежал по улицам с неподобающем для его сана выражением безумия на лица.
Я бежал так, как не бегал в подростковом возрасте, путаясь в полах сутаны. Каждый шаг, каждый рывок отзывался тянущей болью в груди, но я и хотел, чтобы у меня, наконец, разорвалось сердце. Так пробежал я мимо холма св. Женевьевы и вышел из города через Сен-Викторианские ворота.
Затерявшись среди полей, я позволил кощунственным мыслям немного потерзать то, что осталось от моей души. На самом деле, там было мало, что терзать. У меня не было новых вопросов, которых я не задавал бы себе или Богу раньше. В очередной раз я подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели. Время от времени мной овладевал сатанинский смех. Я и раньше его слышал, но только в недрах своего сознания, опасаясь дать своим собратьям в монастыре дополнительный повод для беспокойства. Теперь же я смеялся вслух. Из моей раздавленной груди вырывались дикие хрипы, которые бы не на шутку напугали любого более или менее здравомыслящего человека.
Вновь я оторвался от своего тела и наблюдал за собой со стороны. Вон сумасшедший в сутане валяется по траве, рвёт молодые колосья. Вон он хватается за голову так, будто пытается оторвать её. Если бы моя покойная тётушка-итальянка увидела своего Клаудио сейчас? Вот, во что превратился её бледный надменный черноглазый мальчик, которому она пророчила блестящую церковную карьеру.
Нет, зря я выбрался за стены городa. Вид спокойной налаженной деревенской жизни, причинил мне боль. То, что я ещё мог чувствовать боль, удивило меня. Как смел мельник, посвистывая, глядеть как вертятся крылья его мельницы? Увидев курицу, беспечно клюющую зерно у меня под ногами, я чуть было не свернул ей голову. Я был на волосок от того, чтобы лишить жизни ещё одно невинное создание. Эта мысль меня частично отрезвила. Я не готов был превратиться в чудовище, сметающее всё живое на своём пути.
Фролло, у тебя все причины быть довольным. Ты ведь этого хотел. Теперь ты исцелишься, подобно Бруно Асту. Возвращайся обратно в город. Жизнь пойдёт своим чередом. Скоро цыганку забудут. В Париже всегда будет кого вешать. Шармолю не дремлет.
Почему же долгожданное облегчение не наступало? Даже с того света цыганка продолжала морочить мне голову. Картины из прошлого возникали у меня перед глазами во всех своих красках. Вот она пляшет перед собором. Вот она гадает мне по ладони перед «Яблоком Евы».