После разговора на ступеньках башни мы ещё несколько раз встречались. С каждым разом она выглядела всё моложе и оживлённее. Чья-то невидимая рука разглаживала морщины у неё на лбу. Ума не приложу, что способствовало этому преображению. Быть может, в Париже был какой-то потайной фонтан юности, из которого она пила.
Как однажды она призналась мне, Фалурдель ей посоветовала смазывать кожу гусиным жиром, а волосы промыть отваром коры, чтобы хоть как-то закрасить седину. Старая карга, в своё время сделавшая обольщение своим ремеслом, помнила кое-какие уловки. Более того, Пакетта вспомнила своё прежнее мастерство и сшила себе несколько нарядов. Крой её платьев больше подходил молодой девице, нежели зрелой женщине средних лет. Но Пакетту нельзя было назвать почтенной матроной. Она была преждевременно увядшей девицей. Быть может, она думала о своей дочери, когда шила себе платья. Лёгкие светлые ткани, изобилие лент и кружев. Она одевалась так, как одевалась бы её покойная Агнесса.
Представьте себе растоптанный сорняк, который вдруг вздумал тянуться к солнцу. И вот Вы раздвинули первые листья и обнаружили внутри бутон, и вдруг осознали, что это вовсе не сорняк. Суждено ли было этому бутону раскрыться?
Я устал от себя. Вас не удивит это признание. Устал быть Клодом Фролло, разочарованным алхимиком, вероотступником, гонителем и губителем уличных танцовщиц. Каким облечением было бы притвориться кем-то другим, хоть на мгновение. Как бы поступил нормальный мужчина на моём месте? Когда его отвергает одна избранница, он находит себе другую. Ещё год назад мысль о женщине, любой женщине, казалась мне смешной и абсурдной. А теперь я готов был на всё, даже на связь с одичавшей затворницей, чтобы хоть как-то отвлечься. Раз молитва и пост не помогли мне перевести мои мысли в правильное русло, быть может, следовало испробовать другое средство? Мне было наплевать о чём думать, лишь бы не думать о ней.
Всегда она. Везде она.
Прав был Лаваль. Грех плоти самый пустяковый. Если бы я с юных лет давал себе поблажки и позволял себе лёгкие связи, я бы не стал убийцей. Я бы сидел за столом епископа рядом со своим бастардом, кормил бы его из рук виноградом и перекидывался пошлыми шутками. Мои ночи не были бы ужасны. Я бы не впивался зубами в подушку. На утро я бы улыбался прихожанам, а моё чело излучало бы покой и небесную благодать.
Отбросив на миг свою надменность, я взглянул на Пакетту глазами обычного мужчины. В облике её не было ничего отталкивающего. Если бы я не знал её истории, если бы я не слушал её хриплые крики на протяжении пятнадцати лет, если бы я увидел её на улице в первый раз, я бы замедлил шаг и оглянулся. Эта женщина была достойна лишнего взгляда. Тонкие, правильные черты лица. Длинная шея. Ну и пусть кожа её была не так свежа. Зато как строен был её стан! В Париже хватало дебёлых двадцатилетних девиц с круглыми красными лицами и складками жира на шее. «Рядом с ними тридцатишестилетняя Пакетта смотрелась выигрышно», — сказала она мне, когда я зашёл навестить её в лачуге у моста святого Михаила.
— Ну вот, всё готово, — сказала она, бросив взгляд на узелок, лежавший на постели.
— О чём ты?
— О моём возвращении на родину — если Реймс можно так назвать. Не знаю, разумное ли это решение. Рыжий шалопай из собора мне сообщил, — видя моё удивление, она поспешно пояснила. — Органист, которого опекает Пьер де Лаваль. Мальчишка поведал мне, что меня ждёт небольшая квартира недалеко от соборной площади. В одной комнате будет спальня, а в другой мастерская. В Реймсе живёт одна дама… которой нужен новый гардероб. Ведь я умею работать и с дорогими тканями: с шёлком и парчой.
Мне пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Одна дама! Очередная пассия Лаваля, не иначе. Надо дать ему должное, он заботился о своих любовницах и следил, чтобы их одежда была в порядке. Ради одного этого он готов был нанять личную швею.
— Я рад, что архиепископ внял моей просьбе, — ответил я, поглаживая хрупкую ручку Пакетты. — Но почему у тебя такой грустный вид? Ты будешь заниматься любимым делом. У тебя будет достаток. К тебе будут свататься кавалеры.
— Я не готова покинуть Париж, — ответила она со вздохом.
— Тебе жаль бросать старуху Фалурдель?
— И это тоже. Но это не главное, — она подняла тёмные, задумчивые глаза к потолку.
— Обещай, что не будешь смеяться надо мной. У меня такое чувство, что судьба готовит мне какое-то открытие, какое-то откровение. Я должна узнать что-то важное.
— Бог послал тебе достаточно знаков.
Уже давно перешагнув грань отношений священника и прихожанки, мы говорили как друзья, как несостоявшиеся любовники. Я думал о том, как бы вёл себя Фролло с женщиной — и поступал с точностью наоборот. Свободной рукой я принялся поглаживать её лицо. Её бледная, прохладная щека вспыхнула от моего прикосновения.
— Никогда я не было более достойной жалости, чем сейчас, — говорила она чуть слышно. — Быть падшей женщиной и любить священника! Быть низкой, осмеянной, презренной.
— Никто над тобой не смеётся, Пакетта. Никто тебя не презирает. Мне лестно, что ты меня любишь и что ты вняла моему совету не уходить из мира. Мне никто не говорил таких слов. Я живу на этом свете почти столько, сколько и ты, и мне ещё ни одна женщина не объяснялась в любви. Конечно, я не так красив и не так богат как Пьер де Лаваль. Я не могу поселить тебя в шикарном особняке. Правда, у меня есть домишко на улице Тиршап.
Мы одновременно рассмеялись. Наши лбы почти соприкасались. До поцелуя оставалось несколько секунд, несколько дюймов.
Вдруг Пакетта выпятила нижнюю губу вперёд. Точно ошпаренный, я отпрянул от неё. Я уже видел эту игривую гримаску на другом лице. Ведьма не отпускала меня! Нет, она продолжала меня истязать, вселившись в хрупкое, увядшее тело бывшей затворницы.
========== Глава 54. Ключ от Красных врат ==========
Я покинул Пакетту в состоянии ступора. Она сидела на ложе, хлопая чёрными глазами, теребя верёвки узелка, не понимая, почему я так резко от неё отпрянул и обратился в бегство. Она даже не успела спросить меня, что случилось, почему я передумал с ней целоваться. Если бы я ей сказал, что меня сдерживали обеты, она бы этому не поверила. Слишком тонко она чувствовала меня, хотя я ни разу не говорил с ней о сокровенном. Догадывалась ли она, что повергло меня в ужас?
Цыганка завладела чужими глазами и губами. Она дразнила меня на расстоянии из своего убежища. Она! Везде она. Пока мы оба находились в этом мире, она была в состоянии истязать меня.
Почему мне ни разу не пришла в голову мысль самому разделаться с ней? Почему я упорно перекладывал эту обязанность на других? Вдруг я осознал, почему я не дал Пакетте довести дело до конца: я должен был свершить это собственными руками.
Надо было задушить её в темнице и сказать тюремщику, что узница умерла от болезни или от холода. Никто бы не стал вникать в причины смерти. Её бы тихо отнесли на Монфокон и бросили на кучу скелетов. Не было бы сцены покаяния у портала собора, а моему подопечному не пришло бы в голову вмешиваться в правосудие. Парижане были бы лишены шанса лицезреть трагикомедию спасения цыганки. О выходке Квазимодо до сих пор говорили на перекрёстках. Школяры слагали про него песенки, а кумушки покачивали чепцами. И этого всего могло не быть, если бы я не смалодушничал тогда в темнице.