***
— Что ты думаешь по этому поводу, — спросил я Витторию, когда мы покинули Реймсский собор. — Я про реформацию. Думаешь, она действительно грядёт?
— Она уже началась, Клаудио. Нам ничего не остаётся делать, кроме как наблюдать.
— И сколько людей ещё сожгут?
Не знаю почему я обращался к Виттории с таким вопросами. Она продолжала казаться мне всеведущим существом.
— Пока люди живут во плоти, они найдут повод жечь друг друга. Резня не закончится с реформацией. Разве что с концом света.
***
Через мгновение мы оказались на балконе дома с колоннами. Госпожа Гонделорье изливала исповедь на склонённую белокурую голову дочери.
— Девочка моя, мне больно смотреть на тебя. Уже который день ты не выходишь из меланхолии. Твой жених здоров и бодр. Он часто навещает тебя. А цыганка… она исчезла. Её нет в Париже. Тучи рассеялись над твоей прелестной головкой.
— Не заговаривайте мне зубы, матушка. Мне известна, что есть некая тайна, связанная с нашей семьёй, которую Вы поведали покойному архидьякону Жозасскому. Как я выйду замуж, не узнав всей правды? Отец всегда был холоден со мной. А перед смертью, когда я сидела у его постели, он выдернул руку и сказал: «Ты мне не дочь.»
Госпожа Алоиза нервно рассмеялась, и смех её перешёл в кашель.
— Дитя моё, это был предсмертный бред. Нельзя обижаться на старого солдата.
— Напротив, матушка. Перед смертью у людей разум проясняется, и они говорят то, что не смели сказать при жизни. Так что же хотел сказать мне капитан де Гонделорье? Я получила от него фамилию и наследство.
— Разве этого мало?
— Немало. Пожалуй, слишком много. Чужое имя, чужое состояние лежит на мне тяжёлым бременем. Будто носишь одеяния с чужого плеча.
— Неблагодарная девчонка! — голос Алоизы дрогнул. — Знаешь ли ты, какой путь мне пришлось пройти, сколько раз пришлось поступиться гордостью, чтобы ты ни в чём не нуждалась?
— Матушка, архидьякон мёртв, — продолжала Флёр-де-Лис сквозь зубы. — Вам некому больше исповедоваться. Расскажите правду, и нам обеим станет легче. Назовите имя моего настоящего отца.
— Гильом Шартье! — выпалила Алоиза звонко. — Теперь ты довольна? Я была совсем девчонкой, дочерью мелкого чиновника, когда на меня положил глаз покойный епископ. Как я могла ему противиться? Знаешь ли ты, что бывает с девицами, которые перечат каноникам? Отец мой закрывал на всё глаза. Он видел в этом порочном союзе перспективу и не ошибся. Шартье оказался порядочным и взялся устроить мне семейную жизнь. Наигравшись, он обвенчал меня с бедным офицером по имени Гонделорье, которого ты называла отцом. Шартье покровительствовал ему, продвигал его военную карьеру в обмен за его молчание. Благодаря этому содружеству, ты самая завидная невеста в Париже. Надеюсь, моё откровение тебя удовлетворило.
Флёр-де-Лис подняла сухие глаза на мать. В них не было ни гнева, ни осуждения.
— Более чем. Двадцать два года я спала и наконец проснулась.
Бледно-розовые уста наследницы дрогнули в умиротворённой улыбке, которая не могла не взволновать её мать.
— О чём ты сейчас думаешь, дочь моя?
— О том, как рада будет настоятельница Шелльского монастыря моим деньгам.
***
Из шикарного особняка де Гонделорье, мы перенеслись в лачугу Фалурдель.
Старуха уже встала на ноги — недаром пословица гласит, что старое дерево скрипит век — и вернулась к своей прялке. Напротив неё сидела Пакетта Гиберто.
— Ты всё ещё здесь, — бурчала старая сводня. — Когда ты наконец уедешь в Реймс?
— Совсем скоро, матушка, — отвечала Пакетта. — Теперь меня в Париже ничего не держит. Милый моему сердцу человек отошёл в другой мир.
Фалурдель, очевидно, хотела плюнуть, но из её пересохшего беззубого рта вырвался фыркающий звук, похожий на шипение кошки.
— Я первой увидела его тело на Гревской площади, — продолжала Пакетта, ничуть не смущённая враждебным настроем собеседницы. — Смотри, что я нашла у него в руке. Он сжимал бесовский амулет, который цыганка носила на груди.
Она показала старухе ладанку, обтянутую зелёным шёлком. Фалурдель даже не посмотрела в её сторону.
— Убери эту мерзость. Из-за этой гадкой девчонки меня поколотила стража. Рука до сих пор болит перед дождём.
— Матушка, не серчайте. Девчонка давно покинула Париж — если только её не поймали солдаты. Я не буду Вам больше докучать. Я хотела открыть ладанку при Вас. Мне одной боязно. Вдруг…
— Боишься, что из неё выпрыгнет бес?
Пакетта ответила неуклюжим, полудетским смешком. Фалурдель продолжала прясть и бурчать себе под нос. Её бормотание прервал пронзительный крик, вырвавшийся из груди бывшей затворницы.
У неё на коленях лежал крошечный розовый башмачок, точь в точь как тот, который она поливала слезами на протяжении пятнадцати лет.
— Да что с тобой, дурёха? — спросила Фалурдель. — Что ты нашла в этом зелёном мешке? Похлеще беса, да?
Значит, вот какое откровение ждало Пакетту. Осколки мозаики начали сходиться.
***
У обезьянки, облачённой в крошечный парчовый камзол, слезились глаза и лезла шерсть. Однако, плачевное состояние животного не слишком тревожило хозяев. Всё внимание бродячих артистов было сосредоточено на девушке, спящей в глубине кибитки. Мелкие языки угасающего костра освещали её смуглое лицо и блестящие чёрные волосы.
— Повезло нам, — говорил пожилой фигляр. — Как раз не хватало египтянки для представлений. У Жака зоркий глаз. Разглядеть создание в чёрном плаще в кромешной тьме.
— Не знаю, так уж ли ценна эта находка, — ответила его спутница, рыхлая, белокурая женщина средних лет, обмотанная пёстрыми тряпками. — Подумаешь, египтянка. Мало ли их бегает по Франции? Для чего она годится?
— Вот проснётся, расспросим. Такой красотке найдётся применение. На худой конец, заставим её плясать.
— Ты видел её ногу? Такие рубцы не от собачьего укуса, братец.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты не сталкивался с парижским правосудием. Девчонка побывала в лапах у одного из самых знаменитых палачей. Ох, не нравится мне всё это. От плаща так и разит ладаном. Видно, вырвалась из постели какого-то духовника. Может, высадим её при первой возможности? Зачем нам лишние неприятности? Если она беглянка и её преследуют.
— Тогда вам придётся высадить меня вместе с ней, — раздался подростковый голос.
Гибкий, мускулистый мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати сел на корточки у костра и принялся ворошить уголь.
— Жак, тебе пора спать, — пожурил его старый фигляр. — Завтра мы будем в Марне. День будет ясным, и мы надеемся собрать приличную толпу на площади.
— Я девчонку просто так не отдам, — последовал упрямый ответ. — Я её нашёл, и теперь она моя.
С этими словами мальчишка забрался в кибитку, улёгся рядом со спящей беглянкой и обхватил её рукой поверх плаща.
— Не хочешь её поцеловать? — спросила меня Виттория. — Она почувствует.
— С меня одного поцелуя хватило, — ответил я. — Пусть спит. Мы достаточно долго мучили друг друга. Я хочу, чтобы она забыла меня, как можно скорее. Не хочу являться ей даже в кошмарных снах. Пусть она придумает себе новое имя и устроит новую жизнь, хоть с этим задиристым скоморохом. Эсмеральды больше нет.
Мой ответ порадовал Витторию.
— Теперь ты готов отпустить последнюю нить, связывающую тебя с миром. Ты свободен, Клаудио.
Как только она произнесла эти слова, чёрный купол над нашими головами начал светлеть. Для бродячей труппы, расположившейся на ночлег на обочине леса, по-прежнему была ночь, но для нас с Витторией начался рассвет, который преображал наше естество.
Наши формы становились всё тоньше и прозрачнее. Тем не менее, я никогда не чувствовал ближе к другому существу. Нам не мешали никакие телесные барьеры. Слившись в бесплотном объятии, мы отправились ту да, где небо синее-синее.