Но не только это отделяло Валенсию и Зиглинду от Дитера с Зигмундом. Они совсем по-разному относились к воде. Зиглинда часто спрашивала: «Почему это Зигмунд терпеть не может плавать?» Она хорошо рыбачила и всегда думала, что богатство приносят волны и неведомые глубины океана, а не горсточка семян, высеянная на грядке. Очень рано она научилась закидывать, ловить, чистить, потрошить, распластывать, замораживать несметное количество рыбы: плоского палтуса, морского окуня в черных пятнах, камбалу с выпученными глазами, тунца с длинными продольными плавниками, головастую и серо-голубую акулу, ската-бабочку, атерину, морского барабанщика, мраморного бычка, красногубого каменного окуня, лобастую каталину, тупомордую рыбу-кузнеца, масляную рыбу с тремя полосками по бокам, перкофиса с белым брюхом, желто-оранжевую сеньориту, рыбу-полумесяц, калкана, полосатого тунца, лангустов — их она находила в ловушках, которые сама же и ставила; они постукивали своими усиками-антеннами ей по руке, как будто напоминая, что она может поймать весь мир.
«Как ты думаешь, почему перед обедом папа благословляет только землю?» На это мать отвечала, что Дитер и Зигмунд никогда этого не поймут. «Это зависит от того, откуда ты». «De donde…» — повторила она по-испански и принялась заплетать Зиглинде косы и рассказывать ей о своей молодости.
Зиглинда за многое любила мать, а особенно за то, как Валенсия пережила свое несчастье — по крайней мере, почти пережила. Ведь она приехала в Приморский Баден-Баден не на поезде и не в повозке, а на обитом железом грузовом корабле «Санта-Сусанна». Корабль ходил под флагом Гавайских островов и контрабандой возил из Лос-Анджелеса в Масатлан помповые дробовики системы Спенсера, для отвода глаз заложенные в бочки; и в тысяча восемьсот девяносто шестом году Валенсия впервые увидела «Гнездовье кондора» с океана, с расстояния в пятьсот ярдов, когда корабль подходил к берегу. Тогда ей было семнадцать лет, и в счет оплаты за проезд она подрядилась на работу к владельцу корабля по фамилии Мойя, и вместе с безгрудой девочкой, которая была на четыре года ее моложе, должна была ублажать капитана и команду в беспокойном ночном океане. Уже темнело, когда на закате Валенсия заметила отблеск солнца на жестяной крыше дома. Она даже не успела ничего хорошенько обдумать, как уже перебралась через засиженный чайками борт «Сусанны». Ей и в голову не приходило, что она не доплывет до берега; ее тонкие руки, за много лет привыкшие расшвыривать в стороны мужчин, обожженные солнцем, покрытые мягким пухом, уверенно несли ее к прибрежным скалам. Валенсия выбралась на берег — в одной только мокрой кофте, потому что юбку она потеряла в океане, и с бурыми водорослями в волосах — и разрыдалась.
Стало уже совсем темно, светила полная луна, и с берега Валенсии казалось, что утес очень крут и взобраться на него никак нельзя. Ночью было трудно понять, какой высоты — она прикинула, что футов семьдесят, — эта рыхлая, шероховатая скала, усыпанная песком, увитая ледяной травой, вьюнком, распускавшимся по утрам, и вечерней красавицей-энотерой. Валенсия начала подниматься по берегу, от одной расщелины к другой, старалась держать равновесие, расставляя в стороны руки, осторожно ступая по лужам, скользя по камням, подвернула ногу в какой-то ямке. До каждой следующей расщелины добираться было все труднее: камни были мокрые от прибоя, повсюду валялись морские ежи, быстро носились крабы-отшельники, висели жирные ветви красных тихоокеанских водорослей, ноги скользили по морским огурцам, как по банановой кожуре. В одной из расщелин оказалось что-то вроде маленькой пещерки; перепуганная Валенсия мельком подумала, что это похоже на неф церкви, и двинулась дальше. Между расщелинами были груды огромных камней; мелкие, рассыпанные кругом камни мешали ей идти. Наконец она добралась до совсем уж неприступной кручи, возносившейся из самого океана. Сколько девушка ни старалась преодолеть ее, но окончилось все тем, что она разодрала себе в кровь руки. Валенсия огляделась.