наверху там, все для нее или жулики или алкаши. Культурная женщина, не то, что простая швея-мотористка, а однажды даже матерную характеристику выдала правительству. Ну разве так можно? Она, безусловно, тогда не смолчала, заступилась за людей. Жизнь, кто спорит, хуже стала, но почему одно начальство в этом винить? А продавец ее вчера обсчитал, причем тут президент? А спекулянтов сколько развелось, что их правительство что ли заставляет спекулировать? Просто совесть некоторые потеряли. Она с голоду помрет, но не пойдет к метро перепродавать сигареты, а уж тем более водку, как некоторые старухи делают. Что они сами не понимают, сколько бед от нее? А в электричках хулиганье стекла бьет и сиденья режет, милиционера же в каждый вагон не посадишь! Что говорить, распустился народ, а все виноватых вокруг себя ищем. Марья Александровна упрямица, каких не сыскать, конечно, возражать стала, мол, рыба гниет с головы, это у нее любимое присловье, ну, в общем, чистый Карабах у них получился. Еще бы немного и разругались вконец, но она, хоть и постарше Марьи Александровны на целых двенадцать лет, первая пошла на мировую. «И чего мы, старухи, сцепились? — улыбнулась подружке. — Пусть политики грызутся между собой, а нам-то делить нечего. Что у нас других забот нет что ли?» Марья Александровна еще с минутку, — характер-то надо показать, — поворчала-поворчала, а потом признала ее правоту, но опять же со своей особицей: «И то верно, Тамара Петровна, делить нам нечего, а эти паразиты всех перессорить хотят. Так давайте назло им жить дружно!» Помирились, одним словом, надолго ли — неизвестно. Марья Александровна по любому поводу озлобиться может. Только грел ее осуждать. Муж умер три года назад и осталась она одна-одиношенька. Детей, говорит, им Бог не дал, а, может, сама виновата — не ей судить. А родичей всех поголовно немцы в войну перебили. Она тут на «Родительскую субботу» списочек поминальный составляла — двенадцать имен, и против каждого написала «убиенный». И разъяснила ей, что, когда подаешь «на помин» в родительскую субботу, то надо записывать только ближайших родственников и, если кто не своей смертью помер, а погиб на войне, тогда и надо обязательно это уточнение сделать. У нее список покойников, конечно, побольше получился, чем у Марьи Александровны — двадцать девять душ, и убиенных в нем оказалось чуть ли не половина. Отец еще в Гражданскую сгинул, она его и не помнит, Коля, муж любимый, в сорок четвертом при освобождении Литвы, четыре брата его тоже с войны не вернулись и ее трое — Анатолий, Константин и Василий, и сестра младшенькая Шурочка ушла на фронт добровольно медсестрой и уже в Германии в их полевой госпиталь было прямое попадание снаряда, а дядья, мамины братья, дядя Сережа и дядя Гриша весной сорок шестого пахали поле и на мине подорвались — в Смоленской области немец много мин оставил и долго потом в тех краях, как газеты писали, звучало это эхо войны. А еще после некоторого раздумья внесла она тогда в свой списочек и внучкиного жениха Валерия. То ли аэербайджаны, то ли армяны его подстрелили, в сообщении из части конкретно об обстоятельствах смерти ничего не было указано, просто написали, что трагически погиб при исполнении воинского долга и все. Понятно, Валерия официально нельзя родственником считать, но у них с Викочкой такая хорошая, такая жаркая любовь была, что вернись он из армии, пусть даже покалеченным, они бы непременно поженились, для молодой девушки это ж какое потрясение было, и как упрекнешь ее, что и институт свой заочный забросила, и работ несколько сменила и, как ни плакала, ни умоляла ее бабушка, уехала за границу счастья искать. Соблазнило, дуреху, объявление в рекламной газетке, что приглашает известная французская фирма высоких стройных девушек для работы фотомоделями, то есть, как растолковала ей Вика, будут снимать их для разных красочных журналов, и успокоила, что необязательно голыми, а как раз наоборот будут они демонстрировать новые моды одежды или обуви, или духи или драгоценные брошки и ожерелья. Была бы жива мать, она бы, конечно, не дала бы своего благословения на такую сумасбродную затею, да только уж девять лет скоро, как успокоилась вечным сном ее Таня-Танюрочка. Сорок шесть годочков всего было отпущено дочке пожить на этом свете. Не выдержало ее бедное сердечко обид и издевательств от алкоголика-мужа. Сколько раз ей говорила: «разведись», а Танюрочка в ответ: «да как же можно, мама, ребенку при живом отце сиротой остаться? И любит Юра Викторию, и обещал мне клятвенно, что будет лечиться, я тут адрес одного старичка-шептуна узнала, который от запоев заговаривает». И знахари его заговаривали, и экстрасенсы по-научному внушения делали и в профилактории два раза лежал, а толку — пшик. Полгода от силы продержится и снова в разгул пускается. Развелись они все-таки, когда Вике шестнадцать исполнилось, но и потом он покоя не давал, телефонными звонками донимал, желает, мол, участвовать в воспитании дочери. После развода дочка обмен произвела и они съехались в эту двухкомнатную. Хоть и малогабаритная она, тесноватая квартирка, а правильно говорится «в тесноте да не в обиде». Те два года, что втроем они здесь прожили, для нее так, наверное, самыми счастливыми останутся. Последние года три зятек бывший будто сгинул куда, а, может, и встречалась Вика с непутевым папашей своим да от бабки утаивала. А тут с месяц назад звонок: «Позовите, пожалуйста, Викторию!» Голос изменил, паразит, но она сразу узнала его по пьяному выговору. «Вы, Юрий Владимирович, — попеняла вежливо, — если выпили, ложитесь спать, разговаривать я с вами согласна только, когда будете трезвым». Тут надо было сразу трубку положить, а она чего-то помедлила и последнее слово за ним осталось. И до чего же бесстыжая душа, нет, чтоб извиниться, он еще совести набрался ее попрекнуть. «Грех на душу берете, уважаемая Тамара Петровна, — протянул обиженно и вроде бы даже всхлипнул, — что презираете меня за то, что вино пью. А Христос, он пьющим сочувствовал и воду в вино превращал, а не наоборот». Хотела крикнуть, чтоб не богохульствовал, да он уже отключился. «Ох, уж эти алкаши! — подумала. — Они и на Господа не боятся напраслину возвести».