Андрей, мужчина уважительный, с каждой за ручку поздоровался, усадил свое большое кряжистое тело поудобнее на стуле, оглядел всех внимательно, нахмурился:
— Чего это, женщины-гражданки, у вас кислые физии?
— Да повода особого для веселья нету, — первой откликнулась Серафима. — Как раз перед твоим приходом про болезнь Раисы Максимовны толковали. Жалко ее, бедняжку.
— Ну нет слов! — выдохнул Валенок. — Далась вам эта Раиса Максимовна!
— А как же!? — изумилась Серафима. — Весь народ ее жалеет. По телевизору каждый день о ней говорят.
— Мало ли что там болтают! — с непонятной для женщин злостью бросил Валенок. — Ну, заболела у Горбачева жена, чего об этом трубить-то? У меня, лично, к бабе Мане сочувствия больше.
— Спасибо, Андрюша! — тихо подала голос баба Маня. — Только неправый ты. Я твою жалость заслужила, подружек моих дорогих, сродственников, а о Раисе Максимовне, поди, вся страна печалится.
— Вот это мне и непонятно! — вся та же злость прозвучала в голосе Валенка. — За какие такие заслуги о ней горевать, чего такого особенного она сделала, чтобы весь народ о ней скорбел?!
— Да, раз по телевизору нам про нее напоминают, — вступила в разговор Татьяна, — значит, заслужила она такого внимания и сочувствия. На Останкинской башне, небось, не глупее тебя люди сидят.
— Ну, а чего конкретно за вашей Раисой Максимовной водится, какие добрые дела? — не унимался Валенок. — Вот с Марией Никаноровной мне все ясно. С военных лет, еще девчонкой руки начала мозолить. Дояркип труд, сами знаете, какой! Ни свет, ни заря — вставай! На ферму зимой по морозу, осенью по грязи полтора километра гопать, а летом на дневную дойку на Сараскин луг так и все пять. А двадцать коров выдоить вручную — легко ли? «Елочку-то» у нас в году восьмидесятом только установили.
— В семьдесят восьмом, — поправила баба Маня. — А коровушек за мной, бывало, и по тридцать закрепляли.
— О том и речь! — совсем уж вошел в раж Валенок. — Мария Никаноровна за свою трудовую жизнь столько молока надоила, что, если не каждому жителю Москвы, то уж нашей области точно досталось по кружечке. Помню, Ирка ваша в класс приходила с газетой, хвасталась: «Моя мама снова первая в районе по надоям!»… Вот кого жалеть надо! А вы раскудахтались: «Ох, Раиса Максимовна! Ах, Раиса Максимовна!» А она руки свои к чему приложила? Разве, что плешь муженьку гладила! Вот, если бы она, когда он глупости со страной творил, поварешкой его по башке шваркнула, вот тогда б я ее зауважал, и сейчас вместе с вами за нее переживал бы.
Серафима с Татьяной, не говоря уже о Молчунье, сидели, языки прикусивши, но по недовольным их лицам видно было, что не согласны они с такой грубой позицией.
— Ты на нас не серчай, Андрюша, — примирительно заговорила баба Маня. — Какие добрые дела за Раисой Максимовной водятся, мы, конечно, не знаем, да только, чтоб человека болящего пожалеть, разве нужно особое знание? Вот у меня к ней такая жалость, как бывает, когда песню печальную поешь про ямщика, который в степи замерзает. Я ж не знаю, что за человек он был. Может, выпивал крепко, может, руку на жену поднимал, может, и почище за ним грехи водились, а вот жалко его и все. А жалость, Андрюша, она ведь сердце смягчает. Батюшка тут по телевизору выступал, сказал, что это чувство Богу угодное. Православный человек, он всегда жалостливым был.
— Эх, чего с вами толковать?! — досадливо крякнул Валенок, вставая со стула. — Вам теперь ящик вместо головы. — Он кивнул на телевизор. — Ну, бывайте, женщины-гражданки! Я пойду, пожалуй, а то еще наговорю чего обидного.
И снова каждой ручку пожал. Мол, хоть и разные у нас понятия, а желаю остаться с вами в добрых отношениях…
— Чего это он, как с цепи сорвался?! — недоуменно воскликнула Татьяна Вахромеева, как только дверь за ним затворилась.
— Да, неприятности у него очередные, — вздохнула Серафима. — Какой-то налог на них снова повышают, а он со старыми долгами еще не расплатился. Банк грозится все имущество описать. Ему тогда хоть в петлю!
— А поначалу-то как хорошо дело у него ладилось! — прицокнула языком Татьяна. — В фермеры ведь он у нас одним из первых в районе подался. На съезд ихний в область ездил. Там и трактор этот маленький, считай, почти задарма ему дали как зачинщику.
— Зачинателю, — уточнила Серафима. — Первые два года он и впрямь неплохо хозяйствовал. Мужик, видели, какой здоровенный, чуть стул под ним не обрушился. И работящий, и выпивать себе позволяет только на Покров, Рождество и Пасху, да на два майских праздника. Не то, что мой паразит. И дети у него к труду приучены, что сыновья, что дочка. О Галине и не говорю — и домашнее хозяйство на ней, и всю семью сама обшивает. А разладилось у Андрея полтора года назад, как старшего Дмитрия в армию призвали.