. . .
Пятое одиночество было пронизано ложью порядка, умещённого на столе исхода, вызубренного как детская считалочка...
В свою первую иерусалимскую весну, Михаил и Оля жили в темпе жёсткого марафона - им было не до праздных церемоний. Но, как случается, в последний момент их уговорила школьная учительница сына: "убедительно рекомендую... очень поучительно... демократично... традиционно"...
"Что ж, пожалуй..." - купили цветы и успели на последний автобус движение прерывалось на сутки до окончания первого дня праздника.
Респектабельный религиозный район выглядел немного безжизненным, возможно, из-за однообразия цвета - белыми плитами были облицованы дома, заборы, укрыт тротуар, и небесный свод тоже казался высеченным из иерусалимского камня, словно это был не настоящий город, а павильон какого-то голливудского фильма, и им предстоит играть в массовке чужого спектакля.
"Зачем мы согласились, дураки..." - сказала Оля. Михаил с досадой пожал плечами, звякнул дверной звонок и действие началось.
Хозяева - неопределённых лет, одетые в просторные белесые платья и мимическое радушие, пригласили в гостиную с большим овальным столом, покрытым белой скатертью. Стол был пуст, и гости, перекусившие утром на скорую руку, почувствовали разочарование...
. . .
Лея переглянулась с мужем, одобрительно кивнув: Хаим был прав, обратившись к учительнице лучшей светской школы - гости были словно созданы для пасхального стола в почтенной семье. Недавно приехавшие из России и ведущие себя очень аккуратно, скромные, выдержанные в классических пропорциях: среднего роста, худощавые, миловидные лица - супружеская пара и два тихих мальчика, и сразу видно, что дети слушают родителей с первого взгляда. У отца - классические еврейские черты, и у его жены опытный глаз тоже может проследить - в разрезе серых глаз и особой пышности рыжеватых волос - крепкую ашкеназийскую породу.
Проще иметь дело со светскими русскими - интеллигентными. В прошлый Песах им, было, сосватали семью с идеями из красного местечка - намучились с ними: крикливая мамаша и невоспитанные дети чувствовали себя своими роднёй, и наперебой хвастались знаниями порядка из копеечных книжек, неопрятных, как закусочные на автобусных станциях. И сами они выглядели как уценённый товар, и даже пахли затхлостью - так, что был недоволен кузен из Бостона, приехавший с женой специально на пасхальный ужин. А теперь будет семья из Нью-Йорка - вся их родня живёт на Западе, и приезжает в гости по очереди или вместе, как прошлой осенью - на Новый год. Говорят, мол, Лея и Хаим - фамильные хранители Сиона... И квартиру купили, и пенсию платят... Что ж, совсем неплохо для немолодой бездетной пары, не слишком преуспевшей в Большом Мире...
Правда, однажды Хаим сказал, что мы, Лея, работаем с тобой, вроде индейцев в этнографической деревне... Это он сказал в самом начале - лет десять тому назад. Лея отмолчалась, и супруги утешились подробностями быта: неспешной вереницей ритуалов, которые повторялись в убаюкивающем ритме дней, месяцев, лет... И соседи жили так же - все были как одна семья и, казалось, весь Мир был упакован в иерусалимский камень и освещаем пламенем субботних свечей...
А потом позвонила соседка, которая держала пастишерную мастерскую, и сказала, что муж её дочери везёт прямо из аэропорта свежайших репатриантов из Москвы - мать и дочь, как Лея и просила - прямо к пасхальному столу. Лея не помнила, чтобы обращалась к соседке с подобной просьбой; она остерегалась одалживаться у тех, с кем имела дела, но спорить не хотелось, тем более, что недавно обновила у неё свой парик и осталась довольна. Возможно, тогда Лея и сказала нечто неопределённое про грядущий песах, хотя, очень может быть, что у самой соседки оказались лишние гости, и она избавилась от них, подбросив клиентке: ох уж эти зарабатывающие - крутящиеся - женщины; нужно быть с ними поосторожней...
Вскоре в передней звякнул звонок, и на пороге возникли две женщины с небольшой поклажей...
. . .
Рита не спала уже две ночи.
С тех пор, как пришёл конверт с пластиковым окошечком - вызов из Израиля - они с Машкой словно помешались... Началось с того, что обе зарыдали, а в это время в доме был Машкин хахаль, из-за которого Рита и решила бежать из Москвы, спасая дочь. Она подозревала, что он прикармливает Машку травкой. Машка миленькая, но толстовата в заду и неуклюжа, а последний год стала остывать лицом - тускнел тёплый свет в карих глазах и ямочке на подбородке, а потом и вовсе потух под слоем какой-то дряни, которую Машка научилась мазать на морду. Возник и долгожданный ухажёр - один из тех проходимцев, что паслись вокруг её текстильного техникума - старообразный малый в турецких джинсах.
Господи, девочка повторяет её судьбу... Замуж Рита вышла, плохо понимая что ею движет: как все, и, отметившись рождением Машки, ушла от мужа в поисках любви: её женственность была оскорблена фальшивкой, которую предлагала ей судьба, и Рита плакала на индийских фильмах от сладкого томления, которое ощущала, как истину - в своём первом великом заблуждении.
Начало новой жизни выглядело привлекательно: она познакомилась в институте, где работала машинисткой, с кандидатом наук - автором статьи, которую печатала с рукописи. Однажды взяла работу домой, кандидат пришёл и остался на семь лет... Вернее, не остался, а приходил - забегал, заглядывал, захаживал: был и не был, как в кино, и Рита была бы рада принять эту иллюзию, если бы он играл роль героя-любовника: дарил цветы, говорил нежные слова. Но он играл "интеллигента", и спал с Ритой рассеянно, как учёный, погружённый в науку, презирал индийские фильмы и наставлял Риту прочесть Достоевского. Годами Рита слушала в своей постели его восторги о душевном величии Настасьи Филипповны, думая, что эта злая и пустая бабёнка бесилась перед всякой сволочью, хотя могла бы зарабатывать печатаньем на машинке, как и она, Рита. А потом решила, что та хоть цену себе знала и торговалась, а она не знает.... или не имеет? И, вот, кандидат спит с Ритой, а словами ласкает недоступную гордячку, и Рита тоже изменяет ему с индийским принцем; а другие бабы и того хуже - ещё и приплачивают своим мужикам: кормят и одевают, а те пьянствуют и дерутся - и все всё терпят... Куда только Господь смотрит? Уж лучше утопил бы, как слепых котят, чем бросить выживать на мусорке...
Подружки по бюро, которые знали про её роман, завидовали полноте её жизни, и это было единственное, что приносило утешение - чужая вера в то, во что уже не могла верить сама: что не одинока... Подружки были свидетелями и судьями её жизни, и от них она ждала помилования. Конечно, приходилось врать про букеты роз и что кандидат упрашивает выйти за него замуж, но она не уверена, что он станет хорошим отцом для Машки, хотя и любит её, конечно. Когда Рита, скопив денег, покупала себе стоящую вещь, то говорила девочкам, что он подарил. Однажды она купила себе цветы и, погрузив в них лицо, нежно прошептала себе: люблю, а потом включила музыку, зажгла свечи, выпила вина и, потеряв на несколько минут связь с реальностью, ощутила восторг счастья...
С той минуты кандидат стал чем-то вроде билета в кино - вещицей, которая символизирует начало сеанса. Он звонил: "Приду вечером", и этого было достаточно, чтобы Рита - одна во всех ипостасях - пережила волнующий вечер, сплетённый из звуков, запахов и прикосновений, среди которых он возникал лишь чужими помехами. И всё бы хорошо, но чужое врывалось в её иллюзию всё чаще, материализуясь ударами судьбы...