Возможно, земная жизнь только форма бытия, но у неё есть смысл, и неосознанный, он пропадает: форма теряет своё содержание и жизнь становится бессмысленной. Слова и люди используются, как вещи. Но и у вещей есть свой порядок - порядок вещей, и он превращает слова - в ложь, истины - в банальность, человеческие чувства - в пошлость, когда даже любовь, как принятый людьми эталон смысла жизни, становится чужой вещью, которую можно купить, а можно и украсть.
Дважды Рита делала аборт. В первый раз она открылась кандидату в неопределённой надежде, но тот только пожал плечами, и во второй раз Рита смолчала. В больнице пришлось вместе с другими абортичками вымыть длинный коридор, отутюжить и повесить шторы на огромных окнах, и только потом её впустили в операционную, где у трёх кресел между раздвинутых ног трудились мужчины в окровавленных передниках.
Рита сказала по телефону: "Не приходи больше". В трубке удивились: "Ты сошла с ума". Он был уверен, что внимание порядочного, учёного, без вредных привычек, интеллигентного мужчины, для матери-одиночки, каких пруд-пруди, большая удача, и жаль, что она не понимает, дура, своего счастья - что-то в этом роде она выслушала на прощание. "Дура" прозвучало от него впервые, но Рите было уже всё равно: не было даже гнева - только пустота и какая-то спрессованная обида и усталость. Кандидат, было, поупирался; попугал, как будет ей одиноко и страшно, когда он - добрый и хороший - покинет её пустую жизнь. Но Рита уже познала истину кровавого передника и беспомощно вздёрнутых ног, и потому не испугалась, а неожиданно для себя даже развеселилась, предложив ему принести - хоть на прощание - денег, чтобы она могла их сжечь, как его любимая Настасья Филипповна...
Рита запуталась в бессвязных фрагментах жизни, словно разорвалась лента незнакомого фильма, смешались кадры, и она, пытаясь соединить их, переживает тот, что выпадает случайно: вот, она отдаётся чужому человеку, без страсти, любви и даже выгоды; вот - спешит на работу среди других москвичей, спускается в Метро, увлекаясь его ритмом, запахом, звуками: "Двери закрываются, следующая станция..." Но всё чаще среди роликов попадалась подрастающая Машка: то дёрганная, как в немом кино, то застывшая, как на фото...
Рита пыталась было понять, что происходит, но слабая мысль терялась в хаосе чувств. Вернее, она возникала, но была так печальна, что принять её не было сил, но печаль всё равно проникала в душу, заставляя страдать. Прежние представления о том, что хорошо и что плохо, смешались, как шашки в середине партии под рукой раздражённого жульничеством игрока.
Рита не могла понять в чём провинилась - за что наказана женской несчастливостью. Она была миловидна, нежна, хозяйственна, терпелива - и муж её, Машкин отец, и кандидат - оба наслаждались ею, но, как... вещью, нет хуже, потому что даже не хотели быть хозяевами: брали её, как чужую вещь воровали, пользовались и бросали. Она помнила, как нежно муж заботился о своей удочке, и как кандидат увлечённо начищал свои ботинки - их лица были... сострадающими - им было... по-человечески жаль свою вещь, а она? Чужая вещь, и её не жаль? Но если есть чужой, должен быть и свой? Чья она вещь? Кто её настоящий хозяин - добрый?
Муж был работягой и матерился, а кандидат вежливым, знал множество красивых слов, но и они не поднимали его над каким-то мёртвым безразличием к ней... Она - ничейная вещь... Долго не решалась признаться себе в этом, но потом купила водки и, выпив горькую, созналась, что пропала: брошена ли, потеряна... неизвестно кем. Хотела было руки на себя наложить, но вспомнила про Машку и решила постараться стать хорошей матерью - раз нет ей счастья, то будет жить хотя-бы... для ребёнка... - так возникло в её жизни второе великое заблуждение...
. . .
Рита не спала две ночи.
Последние годы они с дочкой вместе бегали то в церковь, то в синагогу, то к колдунам - жгли свечи, сидели, скрестив ноги и протянув ладони вверх в ожидании, когда из макушки пойдёт добрая энергия, вращали головами на лекциях телевизионных магов, заряжали воду... Заполнили они и анкеты во всех посольствах, где только удалось их достать, и, наконец, получили конверт с пластиковым окошечком. Счастливо разрыдались, обнявшись, выгнали Машкиного хахаля и засобирались, даря и выбрасывая свои вещи под сладкий "Голос Израиля", который зазывал, как сирены: "Милые, дорогие, приезжайте, мы вас любим..." - так пришло третье великое заблуждение.
Может быть, если бы Рита спала последние две ночи, то и не согласилась бы вот так - прямо из аэропорта - поехать к незнакомым людям. Но, уловив в приглашении слово "отдохнёте", представила дом в тенистом саду и кушетку, на которой можно будет прилечь, укрыться пледом, а там... видно будет: может быть, это те самые добрые хозяева, которых она искала так долго израильтяне... Рита задремала в такси с улыбкой и открыла глаза, когда машина уже подъехала к дому. Водитель помог донести вещи до двери, звякнул звонок...
. . .
Лее эти женщины не понравились сразу - в брюках (?!) - о чём только они думали, отправляясь на святой вечер в еврейскую семью? Колючие глаза, лица... какие-то... славянские, особенно у младшей, - хорошо ли их проверяли?
"Что ты думаешь, Хаим? Ай да соседка, удружила..."
Во-первых, их нужно переодеть, да и душ не помешает, но, всё равно... они просто не к столу... Господи, да они ни одного слова не знают на иврите! Ну да ладно, придумаем что-нибудь... Слава богу, первая семья удалась говорящая и готова услужить.
Рита ощутила панику от абсолютно чужеродных звуков, встретивших её на пороге небольшой, скромной прихожей. В её московской квартире всё было нарядней и уютней, чем здесь... и никакого сада...- обрушилась тошнота... Хозяева одеты, как в больнице - не лица, а белесые маски... всё враждебно...
Услышала русскую речь - словно Спаситель явился - кинулась к Оле: "Где мы?"
"То есть? - не поняла: Кто вы? Откуда?"
"Не знаю - из Москвы - нас привезли из аэропорта... я уснула в машине.. "
"Господи - вздохнула Оля: Вы - в Иерусалиме, у вас есть здесь кто-нибудь?"
"Нет, вот, только вы..."
Оля внутренне отшатнулась... болезненно поморщилась.
"Зачем нас привезли сюда? Нам помогут? Что с нами будет? Давно ли вы сами здесь?"
"Пол-года"...
Машка всхлипнула, чувствуя себя чужой в длинной хозяйской юбке, не подходящей к её московской майке, и только было собралась пожалеть себя, как в комнату вошёл жуткий тип, похожий на чёрного козла с жидкой бородёнкой и крутозавитыми рожками, спускающимися из-под шляпы с полями. Он громко икнув, произнес: "Ик - скюзми, плииз". Машка почувствовала дрожание в ногах, горле и услышала истеричный смех - все в комнате повернулись к ней, глядя со страхом, козёл трагически ик-скьюзнул. Машка прислушалась - чужие, резкие звуки, кажется, исходили от неё - Машки.
Лея с ужасом подумала: "Припадочная... "
А Рита... Неведомое прежде чувство острой жалости к девочке: ничейной... её? - чувство, бесконечно большее, чем всё, что она испытывала прежде, потрясло своей ясностью и силой: "Прости, меня, Машка, дуру набитую, гадину-уу" - и в жизнь Риты впервые вошла любовь.
. . .
Ицик приехал из Нью-Йорка с отцом и был преисполнен самых приятных и радостных ожиданий в предвкушении Пасхальной Трапезы - традиционной игры в "Исход из Египта". Ему уже исполнилось двадцать лет, и он знал, что после вечерней молитвы в синагоге увидит свою невесту - их познакомят завтра, и Ицик был необычайно взволнован. Кажется, эта девушка - его далёкая кузина, и, возможно, он видел её прежде, но не помнит. Она живёт в Иерусалиме, и Ицик надеялся остаться здесь навсегда, покинув Нью-Йорк, которого боялся до икоты, что одолевала его в последнее время.